Через несколько минут охранник рывком поднял меня на ноги и, подталкивая, проводил по одному из коридоров в комнату. В голове у меня было пусто; пока мы шли, меня сверлила только одна мысль: в саквояже, который я несу в руке, лежат записные книжки, содержимого которых вполне хватит для того, чтобы Братство признало меня злоумышленником.
Комната, отведенная мне, больше походила на монашескую келью: в эту маленькую клетушку, примерно восемь на девять футов, с трудом помещалась незастеленная раскладная армейская кровать, письменный стол тоже раскладной, небольшой сундучок и комод. В стене было прорезано два высоких узких окна, выходивших в заброшенный огород, освещенный, однако, тремя факелами. Я находился ниже уровня первого этажа дома и был настолько изолирован от мира, что с тем же успехом мог бы считать, что пребываю в могиле. Усевшись на раскладушку, я попытался собраться с мыслями. Мятущийся свет факелов, врывавшийся через окна из дворика, соответствовал моим бессвязным раздумьям. В конце концов одна мысль оформилась четко и ясно: мне необходимо было что-нибудь сделать с закрытым повязкой глазом. Я отчаянно попытался вспомнить трюк, который некогда показывал Эдмунд Саттон, чтобы применить на практике все, чему научился на его уроках.
В своем несессере я нашел клок хлопчатобумажной корпии и оторвал от него кусочек. Моя сообразительность подхлестывалась страхом и потребностью сделать хоть что-нибудь, чтобы не чувствовать себя беспомощным во власти Братства. Еще я достал свою бутылочку с йодом, вылил несколько капель на корпию и, еще порывшись в саквояже, извлек клей для почтовых марок. Накапав этого мерзко пахнущего клея на корпию, я приложил ее к закрытому веку и держал пальцами, пока она не высохла. Нужный результат оказался достигнут – по крайней мере, так мне показалось в свете факелов: на месте глаза появился ужасный сморщенный шрам. Довольный тем, что мое произведение могло выдержать поверхностный осмотр, я водрузил повязку на место, пытаясь найти в достигнутом успехе основу для оптимизма.
Меня соблазнила было мысль спрятать где-нибудь присланные мне так не вовремя записи о подвигах Братства, но по зрелом размышлении я решил, что это будет неразумно. Любая перемена, любой звук передвигаемой мебели в моей келье мог привлечь к моей персоне нежелательное внимание. Я опасался, что татуировка на моем запястье не сможет полностью усыпить подозрения моих тюремщиков. В поисках постельного белья я открыл сундук и обнаружил там поношенные, выцветшие, но свежевыстиранные простыни и подушку, набитую ячменной соломой, испускавшей затхлый кисловатый запах, сразу же разлившийся по комнате. Не слишком удобно, подумал я, пытаясь хоть как-то отвлечься от тягостных раздумий. Расположившись на койке, я посетовал про себя на то, что мне не дали ни лампы, ни свечи: темнота действовала угнетающе и мои движения были очень неловки.
Ночь тянулась бесконечно, и я все глубже погружался в бездну отчаяния. Если эти злодеи так ужасно обошлись с несчастным человеком, который вряд ли мог сильно провиниться перед Братством, то какова же должна быть моя участь, после того как моя миссия окажется разоблаченной? Чем больше я старался выкинуть эти мысли из головы, тем настойчивее они возвращались, как неотвязная зубная боль. Я попытался убедить себя, что голоден, замерз и поэтому у меня такое подавленное настроение, но сам-то знал, что это не так. Когда я старался заставить себя уснуть, передо мной возникал образ человека из Люксембурга, падавшего в пропасть. К утру я был пьян от усталости и тоски. Поднявшись, я почувствовал, что мои суставы не гнутся. В этот момент до меня донесся шум, похожий на гул многоголосой толпы. Я решил, что должен побриться, и посетовал в душе, что не могу как следует умыться.
– Вы пойдете со мной! – объявил один из охранников, распахнув без стука дверь, когда я брился. Повязка на моем многострадальном глазу была сдвинута, и я порадовался тому, что принял этой ночью меры предосторожности и сделал на месте глаза уродливый шрам. Я был убежден, что света в комнате недостаточно для того, чтобы заметить, что мое уродство фальшиво.
Держа в руке ту самую бритву, которую я купил в Париже, и, взмолившись про себя, чтобы мои руки не дрожали, я ответил:
– Я присоединюсь к вам, как только побреюсь.
Стражу это явно не понравилось, но он остался неподвижно стоять в дверях до тех пор, пока я не покончил с бритьем, положил бритву в футляр и убрал в саквояж.
– Герр Дортмундер ожидает вас, – сказал охранник на приличном английском языке. Правда, акцент был настолько силен, что при иных обстоятельствах мог бы произвести комический эффект, которого добивался Эдмунд Саттон, высмеивая толстозадых немцев в своих ревю в мюзик-холлах. Но сегодня мне было не до веселья.
– Естественно, – заметил я, закрывая глаз повязкой и стараясь говорить равнодушно, словно вчерашние события не трогали меня. – Что ж, я готов.
– Ну и гнусный шрам у вас, – не оборачиваясь, сообщил мой провожатый, шагая передо мной.
– Полагаю, это все же лучше, чем размазать мозги по земле. По крайней мере, так я считал тогда, – как мог беззаботней ответил я. – Так что, думаю, лучше остаться без глаза, чем лишиться жизни.
– Это точно, – согласился охранник. Мое хладнокровие не произвело на него никакого впечатления.
Далее я следовал за ним молча; саквояж в руке был тяжелым, как наковальня: эти злополучные записные книжки могли в любой момент выдать меня и сделать все мои уловки тщетными. Я все пытался придумать объяснение, как они оказались в моих руках, когда мы наконец поднялись на верхний этаж и вошли в просторную столовую, облицованную панелями из мореного дуба. Помещение весело озарял играющий в камине огонь, а в полдюжины окон, выходивших на восток, вливался бледный утренний свет.
Герр Дортмундер в одиночестве восседал во главе непокрытого, отливающего глянцевым блеском стола, рассчитанного по меньшей мере на двадцать четыре персоны. Перед ним стояло несколько блюд, прикрытых крышками; в руке он держал большую пивную кружку, в тарелке горкой возвышался тонко нарезанный жареный картофель в обрамлении кусочков яйца и сыра.
– Доброе утро, мистер Джеффрис, – воскликнул он, указав мне кресло рядом с собой.
Мне нисколько не верилось в радушие Дортмундера, тем более после того, что пришлось увидеть накануне.
– Я получил интересную телеграмму от Викерса. – Вытащив листок из кармана, он помахал им в воздухе и улыбнулся мне. – Вы сообщили ему, пишет он, что решили изменить маршрут. – Выражение его лица стало прямо-таки каменным. – Вы могли счесть это умным поступком, а может быть, вы хотели услужить тому, кто нанял вас. Но вам не мешает понять, что Викерс, как и я, получает приказы от фон Метца. – Он кивнул охраннику, приведшему меня, тот козырнул и вышел, оставив нас наедине. – Вы можете присесть.
Я повиновался и опустился на стул слева от Дортмундера, оставив между нами одно место, чтобы соблюсти дистанцию.
– Мне не хотелось, чтобы он подумал, будто я не выполняю его распоряжений, – пояснил я, пытаясь соблюсти должные пропорции раболепия и брюзгливости. – Он предупреждал, что может в таком случае оставить меня без оплаты.