Первые дни мальчик, встревоженный неожиданной бедой, забыл и о типографии, и о своем намерении начать самостоятельную жизнь; но когда мало-помалу тревога улеглась, он вспомнил, что должен скорее начать обучаться ремеслу наборщика, если не хочет продолжать быть «дармоедом», как назвал его один раз Курицын. По утрам он был не нужен дома, и он решил воспользоваться этими свободными часами, чтобы начать ходить в типографию, помещавшуюся, к счастью, очень близко от его квартиры. Вечером, при Курицыне, ему удавалось отдохнуть и поспать часок-другой; все же остальное время он проводил возле больного. Сергей Степанович скоро заметил эти ежедневные отлучки мальчика в определенное время и сильно возмутился ими, хотя сам каждый день и гулял, и спал отлично, и даже ходил в гости.

– Правду говорил я брату, – толковал он и доктору, и другим знакомым, – что из его воспитанника немного будет толку. Подумайте, он каждое утро уходит, Бог знает куда, а по вечерам изволит, как видите, преспокойно спать. Ему и горя нет, что благодетель его, может быть, умирает…

– Действительно, замечательная бесчувственность, – соглашались знакомые, приписывавшие честь бессонных ночей у постели больного его заботливому брату.

Наконец, через три недели, в болезни наступил перелом. Илюше пришлось пережить страшную ночь.

Он видел, как широко раскрытые помутившиеся глаза больного неподвижно устремлялись куда-то вдаль, не различая более окружающих предметов, как запекшиеся губы судорожно шевелились и не в силах были произнести ни слова, как бледные, исхудалые руки беспомощно метались по одеялу, как дыхание его тяжело и прерывисто выходило из высоко поднимавшейся груди. По приказанию доктора мальчик щупал пульс, слушал сердце и замечал, что биение их становится все более неровным, более слабым, что промежутки между ударами удлиняются…

С ужасом следил мальчик за всеми этими страшными признаками… «Умирает… перестает дышать!» – как-то бессознательно лепетали его губы. Ему хотелось закричать, созвать народ, докторов, но он чувствовал, что это бесполезно, может быть, даже вредно для больного. Да и кого звать?

Он попробовал разбудить Сергея, тот что-то проворчал, повернулся на другой бок и заснул еще крепче. Доктора? Но он с вечера подробно рассказал все, что следовало делать; больше он ничего не мог сделать.

И вот мальчик оставался один с умирающим. Все тело его дрожало как в лихорадке; он сам был бледен, как мертвец, но это не мешало ему вливать в судорожно сжатые губы больного лекарство, прописанное доктором, менять компрессы, примочки, освежать прохладительной жидкостью лицо.

Часы шли убийственно медленно. Илюше чудилось в громком тиканье маятника страшное слово «умер», и он каждый раз с новой тревогой прикладывал ухо к сердцу больного.

Но что это? Биение стало как будто ровнее, дыхание легче, глаза сами собой закрылись, больной несколько раз тихо простонал и перестал метаться.

Что же это значит? Совсем кончено?

Нет! Сердце бьется все ровнее, пульс слышится, на лбу показались капли пота.

«Доктор говорил, что если явится пот, – он спасен!» – как молния мелькнуло в голове Илюши; волнение охватило его, он не мог стоять на ногах, упал на колени и несколько времени сам пробыл почти без чувств, уткнувшись головой в подушку больного.

Когда он очнулся, благоприятные признаки оказались еще очевиднее. Нельзя было более сомневаться. Петр Степанович спал, – спал более спокойным сном, чем с самого начала болезни.

Утром приехавшие доктора подтвердили надежду Илюши: действительно, опасный кризис миновал благополучно, одно только было неутешительно: крайняя слабость больного, представлявшая не меньше опасности, чем самая болезнь.

Опять пошел целый ряд тревожных дней и ночей.

Петр Степанович почти не мог говорить, не мог двигать ни одним членом и по целым часам лежал неподвижно с закрытыми глазами; надобно было наклониться к самым его губам, чтобы по слабому дыханию узнать, что он еще жив. Потом, когда силы его немножко укрепились, он впал как будто в детство: понимал только самые простые, обыденные вещи, многое перезабыл, раздражался и огорчался всякой безделицей.

Когда доктор позволил ему съедать с чаем не больше половины булки, он горько расплакался; подушка, неудобно положенная, не вовремя внесенная свеча, скрипнувшая дверь – волновали и сердили его самым серьезным образом. В это время Илюша был для него несравненно лучшей сиделкой, чем Сергей Степанович. Правда, он не умел развлекать больного рассказами и разговорами, зато он не суетился, спокойно и аккуратно исполнял все, что следовало; внимательно устранял все, что могло раздражить или встревожить больного. Петр Степанович смутно сознавал, что ему лучше, когда мальчик сидит около него, и беспрестанно звал его.

– Где же это Илюша? Да позови Илью! Убирайся, Сергей, пусть Илья придет ко мне! – повторял он несколько раз то плаксивым, то сердитым голосом в те часы, которые Илюша проводил в типографии.

– Наконец-то ты пришел! – встречал он мальчика. – Зачем ты уходишь от меня?

Илюша, конечно, не мог отвечать на этот вопрос. Где же было пускаться в длинные объяснения с больным, которого всякое лишнее слово утомляло, которого следовало, главным образом, оберегать от всякого волнения!

– Ну, вот я пришел, больше не уйду, – заявлял Илюша и помещался так, чтобы видеть всякое движение больного и, по возможности, предупреждать всякое его желание.

Он чувствовал, что нужен больному, и не раз являлась у него мысль бросить типографию и все время проводить около него. Но он прогонял эту мысль.

– Теперь, пожалуй, ему хорошо, когда я около него, но ведь это ненадолго: выздоровеет он – и опять придется мне висеть на его шее, как говорил доктор, а в другой раз, пожалуй, и не согласятся принять в типографию.

И он продолжал каждый день уделять по нескольку часов на занятия в типографии, хотя часто после бессонной ночи это было очень тяжело. Он оставался дома только в те дни, когда Петр Степанович особенно капризничал или особенно настоятельно просил его не уходить.

Впрочем, просьбы эти повторялись все реже и реже, по мере того как силы больного восстановлялись.

– Тебе со мной скучно? Иди, погуляй, отдохни, – все чаще и чаще говорил ему Петр Степанович.

Он мог уже разговаривать с приходившими навещать его приятелями, мог слушать чтение, был не так беспомощно слаб и меньше прежнего нуждался в услугах мальчика. Илюша пользовался этим и все дольше и дольше оставался в типографии. Он оказался очень способным работником и к осени надеялся уже получать жалованье.

Глава XII

К концу лета Петр Степанович окреп настолько, что мог вставать с постели и прохаживаться по комнате; но прежние умственные силы не возвращались к нему, и это очень тревожило его.

– Послушай, – говорил он с волнением, обращаясь к Курицыну, – скажи мне правду, по-приятельски: я на всю жизнь останусь дураком? Я пробовал сегодня читать свое же собственное сочинение и – не понял в нем ничего! Скажи, это и всегда так будет? Только не обманывай!