– Главный мотив – деньги, – говорила она мне, проводив очередную безутешную клиентку, страдающую от того, что ее бросил муж, просто бьющуюся в конвульсиях и рассказывающую о том, как его любит.
– Нет! Это же любовь! – возражала я.
– Ага. Любовь. И трехкомнатная квартира, которую он может поделить. А еще дача. И скоро у него будет еще один ребенок, который станет на все это претендовать как наследник. Вот такая любовь.
– Ты ей поможешь?
– Нет. Неинтересно. Пусть пойдет, поработает. По сторонам посмотрит. Ей будет полезно.
– Но она предлагала такие деньги! Ты же говорила, что тебе нужен новый клиент!
– Она дура и не поумнеет, – отвечала мама.
Мама никогда не гналась за деньгами. Понять логику, по которой она соглашалась вести то или иное дело, было невозможно. Но она, эта логика, безусловно, была. Мама бралась защищать только тех, кто вел себя порядочно – в каком-то глобальном смысле слова. Она защищала тех, кому нужна была защита. Кто оказывался в настоящей беде. А от тех, кто с порога начинал врать, рыдать, обещать золотые горы, угрожать, отказывалась сразу.
– Для меня ты была героиней, – сказала я недавно маме.
– Нет, у меня тоже были ошибки, за которые я расплачивалась.
Мама всегда была и остается максималисткой. Для нее существует или черное, или белое. Ей проще хлопнуть дверью, чем аккуратно ее прикрыть. Наверное, поэтому я выросла совсем другой. Я иду на компромиссы, даже когда могу навредить себе. Я физически не могу дать сдачи. Мама всегда была прямой, как струна, непреклонной, несгибаемой, а я гибче, мягче. Но тоже могу хлопнуть дверью. Как говорят мои близкие: «Маша выдала Ольгу Ивановну». И я действительно долго точу топор, прежде чем махнуть с плеча.
* * *
Мое детство было необычным. В доме всегда были люди. И я не знаю, как это – быть одной, не умею наслаждаться одиночеством. В моей маленькой комнате на полу всегда кто-то спал – тетя Люба, которую бил муж и обещал ее убить, а мама помогала ей разводиться. Тетя Вера, которую выписал из квартиры родной брат, поменяв замки, и ей попросту негде было жить. Мама возвращала ей права на квартиру.
Мама ходила по дому с телефонной трубкой – шнур был длинным и доходил даже до ванной. Вечером на кухне собирались люди – тетя Люба готовила, тетя Вера мыла посуду – оттирала содой чашки и тарелки. Иногда звонили в дверь, и я открывала, не спрашивая «кто там?». На пороге могла оказаться сумка с продуктами, а лифт уже ехал вниз, и я не знала, кто поставил ее нам на коврик. Или появлялся сумрачный мужчина, который передавал газету, сложенную свертком, и исчезал. «Маме передай», – говорил он мне, и я передавала. В тяжелые времена, когда у мамы не было клиентов (она шутила, что чувствует себя актрисой – то густо, то пусто) и нам не хватало даже на хлеб, на пороге всегда возникали то сумка, то деревянная коробка, набитая мандаринами, бананами, сигаретами, колбасой. Или появлялся мужчина с газеткой, и мама высыпала на стол купюры.
– Это за что? – спрашивала я.
Мама пожимала плечами и не отвечала. У нее никогда не было таксы или определенного гонорара. Иногда она работала вообще без вознаграждения: «Отдадите, когда сможете». И эти сумки, конверты, передачи через проводников поездов, посылки на почту, переводы из других городов были платой за ее работу. Мама смотрела на очередной ящик, который забрала с почты, и читала маленькую записочку, вложенную внутрь: «Поздравляем с Новым годом. Спасибо вам за все. Лена».
– А кто эта Лена? – спрашивала я, вытаскивая из коробки книжки, теплые сапоги, летний сарафан, куклу и комплект постельного белья.
– Лена? Ты разве не помнишь? Из Красноярска! Ну, Лена! У нее еще дочка – твоя ровесница. Я им помогла комнату в коммуналке отсудить. У нее муж умер, а свекровь… Ладно, не важно. Ты совсем маленькая была. Не помнишь? Она с тобой сидела, пока я по судам бегала. Сколько? Лет пять прошло? Значит, у нее все хорошо.
Наши соседи, а также любопытные старушки у подъезда маму не то чтобы побаивались, скорее, очень уважали. Бабули – баба Катя и баба Надя со второго и девятого этажей, наши местные постовые, которые докладывали маме, как я подвернула юбку по дороге в школу, чтобы сделать ее покороче, – становились глухими и немыми, если речь шла о моей маме.
– А Киселева здесь живет? – спрашивали визитеры.
Бабули немедленно принимались разглядывать облака и судачить о погоде и ноющих суставах. Зато потом выдавали маме полное описание внешности посетителей.
Однажды у нас на лестничной клетке появился запах. Стойкий.
– Чем пахнет, не могу понять, – удивлялась мама, обнюхивая квартиру и площадку.
– Генка, чем пахнет, разве не чувствуешь? – донимала она соседа, который всегда курил на площадке, бросая окурки в консервную банку.
– Не чувствую, – отвечал сосед.
– Нет, уже просто воняет! – возмущалась мама.
Источник запаха обнаружился около мусоропровода, за стояком. Там лежала сумка, которая и источала зловоние.
– Генка, что это? – спросила мама у соседа, который на своем посту все видел и слышал. Он на лестнице проводил больше времени, чем в собственной квартире.
– Не знаю, – ответил сосед.
Но потом признался. Сумку принес незнакомый мужчина, очень неприятный с виду, даже опасный. Здоровенный такой детина. Сумку он поставил под дверь и даже не позвонил. Еще огляделся так, подозрительно.
– А ты чего? – спросила мама у Генки.
– Чего? В квартире заперся и в глазок смотрел.
– Так чего мне не позвонил?
– Ольга, оно мне надо? Я же не знаю, что там в сумке! А вдруг отрава какая-нибудь? Или бомба!
– Похоже, это рыба. Стухшая, – констатировала мама, осторожно заглядывая в сумку, – и здоровенная.
– Вот она текла у тебя под дверью, поэтому я ее к мусоропроводу и вынес. А лужу тряпкой вытер. К тебе ж разные люди приходят. Нехорошо, чтобы они в лужу ступали.
– Чего ж ты рыбу не выбросил сразу?
– Так вдруг это вещдок или улика? Вдруг она бы тебе понадобилась?
– Генка! Мы с тобой такой продукт угробили! – расстроилась мама. – Это же муксун! Настоящий! Наверняка кто-то с Севера передал. Жалко-то как!
– Значит, отравить тебя хотели, – хмыкнул Генка, – а я не дал. Эта сумка мне сразу не понравилась. И воняла она еще до того, как я ее выставил.
– Генка, ты муксун когда-нибудь ел?
– Нет, а что?
– В следующий раз, если такую вот подозрительную сумку увидишь, не выбрасывай. Угощу!
Все мамины клиенты так или иначе имели ко мне отношение: Лена нянчилась со мной, тетя Настя читала на ночь стихи Цветаевой и Мандельштама. Мне было слишком мало лет, чтобы понимать, что именно она читает, но я засыпала под ее декламацию. Это был фокус, трюк – тетя Настя могла начать с любого места, как сказку, на которой остановилась прошлым вечером. Я до сих пор легко воспринимаю тексты на слух.