— Ну при чем тут «замуж», Корнева?! — болезненно поморщился начальник лазарета. — Не видишь, что ли? Вокруг — сплошная буза… Как и вся эта мерзопакостная служба, которая тоже — буза.
— А при том, что и сама я когда-то пришла в госпиталь, после медсестринских курсов, птенчик-птенчиком. Однако же ничего, оперилась да остепенилась. В отличие от вас, товарищ капитан, поскольку вы все никак не остепенитесь.
— Прекратить бузу, Корнева!
— Так еще ж даже и не начинала, — язвительно, воинственно подбоченясь, огрызнулась медсестра. — Если уж я в эту самую «бузу» ударюсь, наш эвакогоспиталь, как он теперь именуется, придется расформировывать.
— Его следовало расформировать сразу же, как только ты была зачислена в штат.
Словно бы испугавшись собственной щедрости, с какой он наделил красотой крепкое тело этой рослой женщины, Всевышний тут же уравновесил свои старания скуластым, небрежно вытесанным, а главное, испещренным фурункулами лицом. Однако Евдокимке она как-то сразу понравилась. Причем настолько, что даже доверилась ей своим уличным прозвищем.
— Теперь понимаешь, почему весь госпиталь капитана «бузой» называет? — еле слышно, почти сквозь стиснутые зубы поинтересовалась Вера. — А порой еще и «мерзопакостной»?
— Чего уж тут непонятного?
— Ниспослали же мне вас господь и командиры! — поморщился тем временем капитан, наверняка услышав их перешептывание, и поспешил в канцелярию госпиталя. — Не служба, а сплошная мерзопакостная буза!
Сняв с машины последнего раненого, девушки вместе с санитарами отправились на ней к железнодорожной станции. В тот день немцы бомбили «железку» с особым остервенением, не обращая внимания на то, что с разных сторон ее прикрывали два зенитных орудия и две пулеметные спарки.
Там все еще горел какой-то вагон, который пытались тушить две пожарные машины и несколько десятков солдат. Руины вокзала дымились. Однако раненых осталось только трое — красноармеец и двое путейцев, уже кое-как кем-то перевязанных; остальных успели увезти на армейских машинах.
С помощью санитаров и подоспевших патрульных девушки погрузили страдальцев на устланный сеном и застеленный брезентом кузов и были убеждены, что спасут их, но на обратном пути снова попали под бомбежку. Буквально в двухстах метрах от госпиталя штурмовик устроил на них настоящую охоту. Санитары успели спрыгнуть первыми и кто знает, как сложилась бы судьба Евдокимки… но, воспользовавшись очередным разворотом самолета, Вере удалось схватить сжавшуюся в калачик курсистку и буквально выбросить ее на дорогу.
Едва девушки успели забежать в ближайший двор и упасть за невысокой каменной оградой, как бомба взорвалась почти рядом с грузовиком, буквально в трех шагах от борта, где до этого пряталась курсистка. Вслед за этим раздался еще один взрыв, очевидно, уже бензобака машины…
Когда налет окончился, эскулапки вышли из своего укрытия, однако, приблизившись на несколько метров к тому месту, где стояла машина, испуганно уткнулись лицами в плечи друг друга. Это была единственная возможность не видеть того ужасного месива из дерева, металла и человеческой плоти, которое им открывалось. Немного придя в себя, они бросились бежать от этого страшного места. За углом ближайшего переулка курсистку беспощадно стошнило.
Впрочем, прежде чем свернуть за угол, Евдокимка оглянулась и заметила, что к месту взрыва осторожно приближаются усатые санитары. Она им искренне посочувствовала.
— Вот это правильно. Это хорошо, что вырвало, — похлопала ее по плечу Вера, окончательно приводя в чувство.
— Да что ж тут хорошего? — та стыдливо вытирала губы отрезком бинта.
— В самом начале войны точно в такой же ситуации одна фронтовая фельдшерица сказала мне: «Не тушуйся, эскулапка: для медсестры первая рвота, как для новобранца — первый артобстрел».
— Тоже мне философ-самоучка, — поморщилась Евдокимка.
— Не скажи. Она оказалась права. Буквально через два часа после этого разговора наша Акулина Никитична погибла от осколка какого-то залетного дальнобойного снаряда. Только и оставила мне на память о себе приданое в виде словечка «эскулапка», которым щеголяла еще со времен Гражданской войны.
— Неужели в Гражданскую она уже служила эскулапкой?! — удивилась курсистка.
— Служила. Сначала санитаркой, затем медсестрой. Одно время, за неимением «пролетарски преданного» доктора, даже командовала госпиталем…
Степная Воительница понимала, что Вера занимает ее разговорами, чтобы отвлечь от жутких впечатлений. Но именно эта уловка помогла им обоим войти на территорию госпиталя сдержанными и почти спокойными — настоящими фронтовичками.
В течение двух часов Гурька дежурил у перекрестка, где городская улица пересекалась с пролегающим через Степногорск шоссе. Возвращавшийся с фронта Гайдук неминуемо должен был появился на нем, каким бы способом ни добирался до райсовета, неподалеку от которого, в тупиковом закоулке, за высокой оградой скрывался еще и двухэтажный особняк НКВД. На съезде с шоссе чернела свежая воронка с растерзанной лошадиной тушей на склоне: любой машине придется ее медленно, осторожно объезжать. Так что Гурька знал: здесь он обязательно сумеет перехватить майора!
В расчетах своих «первый анархист Гуляйполя» не ошибся. Водитель старого ведомственного грузовичка, доставившего в город каких-то важных беженцев из-за Ингула, охотно подчинился требованию майора НКВД оставаться в его распоряжении, поскольку никакого желания возвращаться к линии фронта у него не имелось. По пути сюда он и так дважды попадал под артобстрел.
Заметив Гурьку, первого знакомого ему человека, майор тут же высунулся из кабины:
— Уж не в должности ли регулировщика вы тут определились Гурий Гурьевич?
— Только для того, чтобы дождаться вас, — спокойным, жестким, а главное, вполне осознанным голосом ответил этот рослый, видный мужчина, в ком трудно было признать сейчас местечкового юродивого, облаченного в истрепанный мундир «белогвардейского» покроя, только без погон и портупеи.
— Именно меня? Опять фантазируем, Гурий Гурьевич? — легкомысленно ухмыльнулся энкавэдист. Он оставался единственным в городке, кто обращался к юродивому по имени-отчеству; все остальные давно забыли их, как и саму фамилию этого потомственного дворянина — Смолевский.
— Вас, господин Гайдук, — одернул свой замызганный китель Гурька. — И, представьте себе, без каких-либо фантазий, — как «городскому юродивому», ему многое прощалось, в том числе и слова, с какими он единственный мог обратиться к кому угодно, от секретаря райкома до уличной торговки семечками. Впрочем, сегодня Смолевский произнес слово «господин» с особой строгостью.
Заметив, что Гурька, выразительно повел выпяченным подбородком в сторону, явно вызывая его из кабины, майор понял: это неспроста, и, приказав водителю ожидать, вышел. Он все еще оставался в форме лесничего, глядя на которую не каждый мог догадаться, кто перед ним на самом деле.