– Это четвертый приступ горячки, – пояснила мужу мадам Бувилль. – Повитуха уверяет, что, если королева дотянет до вечера, она, возможно, выживет. Маго предлагала мне прислать своего личного лекаря, мэтра Павильи.
– Ни за что на свете! Ни за что на свете! – воскликнул Бувилль. – И не думай пускать сюда никого из людей графини.
Мать умирает, над новорожденным нависла угроза, а тут с минуты на минуту явятся двести баронов с вооруженной свитой! То-то начнется суматоха, и какой удобный случай представится для любого преступления!
– Нельзя оставлять младенца в комнате, смежной со спальней королевы, – продолжал Бувилль. – Не могу же я ввести сюда сотню стражников для его охраны, да и проскользнуть за занавеси ничего не стоит.
– Твоя правда. Давай подумаем, куда поместить младенца.
– В королевские покои, туда легко преградить все входы.
Супруги переглянулись, обоим в голову пришла одна и та же мысль: в этих покоях скончался Сварливый.
– Вели приготовить комнату, скажи, чтобы там хорошенько натопили, – решительно произнес Бувилль.
– Ну что ж, дружок, пусть будет по-твоему. Но пойми, если даже ты расставишь полсотни стражников, все равно ты не можешь возражать против того, чтобы младенца несла на руках Маго.
– Я с нее глаз не спущу.
– Но если она уже решилась на злодеяние, она младенца на твоих глазах прикончит, бедный мой Юг. А ты ничего и не заметишь. Пятидневный младенец даже не пикнет. В суматохе воткнет ему иголку в затылок, или даст понюхать яда, или просто удушит шнурком…
– Что же мне тогда делать, ну скажи сама? – закричал Бувилль. – Не могу же я заявить регенту: «Мы не желаем, чтобы ваша теща несла короля, боимся, мол, что она его прикончит!..»
– Конечно, не можешь! Одно нам остается – молить бога, – бросила мадам Бувилль на ходу.
А Бувилль уныло поплелся в смежную с опочивальней королевы комнату, где устроилась кормилица.
Мари де Крессэ как раз кормила обоих младенцев разом. Жадные ротики громко причмокивали, и крошечные ручонки с мягкими еще ноготками цеплялись за кормящую их грудь. Мари великодушно дала королю левую грудь, ибо слыхала, что она богаче молоком.
– Что с вами, мессир, вы, как я вижу, совсем приуныли, – обратилась Мари к Бувиллю.
Бувилль, этот престарелый архангел на страже несмышленого младенца, встал рядом с Мари, оперся на эфес длинной шпаги, черно-седые пряди волос печально свисали ему на щеки, кольчуга плотно обтягивала объемистое брюшко.
– До чего слабенький наш король, до чего же он слабенький! – вздохнул Бувилль.
– Вовсе нет, мессир, напротив, он крепнет день ото дня, посмотрите, он почти догнал моего. От всех этих снадобий, которыми меня пичкают, {36} мне подчас тошно становится, зато ему они пошли на пользу.
Бувилль протянул огромную руку, загрубевшую от конских поводий и сабельных рукояток, и осторожно погладил маленькую головенку, уже поросшую бесцветным пушком.
– Это будет не такой король, как все прочие, вот увидите… – шепнул он.
Старый слуга Филиппа Красивого не умел иначе выразить своих чувств. С тех пор, как он стал помнить себя, с тех пор, как себя помнил его отец, монархия, держава, Франция – смысл его деятельности и забот – были нерасторжимо слиты в его представлении с длинной и прочной цепью королей, зрелых, могущественных, требовавших безоговорочной преданности, расточающих милости.
Целых двадцать лет стоял он у трона, где восседал монарх, перед коим трепетал весь христианский мир. Ему даже в голову не могло прийти, что эта могучая цепь так быстро ослабнет и воплотится вот в этом хрупком розовом звене, в этом младенце, с подбородка которого стекало молоко и которого можно раздавить одной рукой.
– Вы правы, – проговорил он, – младенец поправляется; не будь следа от щипцов – впрочем, их уже почти не видно, – его нельзя было бы отличить от вашего сынка, разве что получше приглядеться.
– О нет, мессир, – живо возразила Мари, – мой гораздо тяжелее. Ведь верно, Иоанн второй, ты у нас гораздо тяжелее?
Вдруг краска залила лицо Мари, и она поспешила объяснить:
– Ведь оба они Иоанны, поэтому я и зову своего Иоанном вторым. Скажите, может быть, я не должна этого делать?
Бувилль погладил по голове и второго Иоанна машинальным жестом, подсказанным долголетней придворной учтивостью. Взгляд его перебегал с одного младенца на другого.
Мари решила было, что этот пожилой дворянин загляделся на ее обнаженную грудь, и покраснела еще пуще… «Когда же наконец, – с досадой подумала она, – я отучусь вспыхивать по любому пустяку? Ведь нет ничего неприличного или бесчестного в том, чтобы кормить грудью ребенка!»
Тут в комнату вошла мадам Бувилль, неся приготовленные для церемонии одежды короля. Но Бувилль перехватил жену на полпути и, отведя ее в угол, шепнул:
– Кажется, я нашел выход.
Они начали шептаться. Мадам Бувилль недоверчиво качала головой; раза два она метнула быстрый взгляд в сторону Мари.
– Поговори с ней сам, – наконец сказала она. – Меня она терпеть не может.
Бувилль снова подошел к молодой женщине.
– Мари, дитя мое, – начал он, – вы можете оказать огромную услугу нашему малютке-королю, к которому, как я вижу, вы по-настоящему привязались. Видите ли, сейчас на церемонию представления съедутся бароны. Но мы с супругой боимся, как бы короля не застудили; вспомните-ка, что у него во время крестин был родимчик. И вообразите, что получится, если его снова при всех схватят судороги. Начнут болтать, что он не жилец на этом свете, наши враги и без того стараются распространять такие слухи. Ведь мы, бароны, – прирожденные воины, нам нужен такой король, чтобы даже в младенчестве в нем чувствовалась сила. А ваше дитя и потолще, и лучше выглядит. Вот мы и решили показать его баронам вместо настоящего короля.
Мари испуганно вскинула глаза на мадам Бувилль, которая поспешно проговорила:
– Я тут ни при чем. Это придумал мой супруг.
– А не будет ли в том греха, мессир?
– Какой же тут грех, дитя мое? Напротив, оберегать короля – это не грех, а добродетель. И уже не впервые народу представляют крепкого младенца вместо хилого наследника престола, – смело солгал Бувилль, решив покривить душой ради такого случая.
– А вдруг кто-нибудь заметит?
– Да как же заметить? – воскликнула мадам Бувилль. – Оба они беленькие, к тому же все новорожденные на одно лицо и меняются с каждым днем. Ну, скажите, кто знает короля? Мессир Жуанвилль, который ничего не видит, регент, который почти не видит, да коннетабль, который лучше разбирается в лошадях, чем в новорожденных младенцах.