Если разобраться: человек захотел жить и работать в чужой стране. Почему Гоголь мог прожить в Италии восемь лет? И Ленин, в конце концов, сочинял революцию в Швейцарии. Почему им можно? А Раскольникову нельзя? Почему он должен удирать, будто прыгать с пятого этажа? И почему теперь все должны это расхлебывать?
– А ты-то при чем? – спросила Романова.
– А при том, что я должна была заявить. А я не заявила.
– Почему мы все должны быть доносчиками? Разве у них нет для этого специальных людей? Почему мы все поголовно должны стучать друг на друга?
– Ты где живешь? – спросила Маша.
Этот же вопрос задавал Раскольников. Как на него ответить? Почему надо было выехать в Италию, чтобы УВИДЕТЬ, где она живет? Почему всем ясно, а ей нет?
Сорок тысяч «почему». Вот и стой, перемазанная дегтем.
– Я себя ненавижу, – сказала Романова.
– Я тебя тоже, – не пощадила Маша.
Положила трубку. Разговор был окончен.
Романова легла на кровать и заплакала. Путешествие по Италии закончилось. Восемь дней. Пять городов.
В аэропорту Шереметьево все высматривали своих.
Стеллу встречал Большой Плохой художник. Юкин смотрел в сторону, как незнакомый человек.
За Руководителем прислали машину.
– Если хотите, я вас подвезу, – предложил он Романовой.
– Нет. Спасибо. Я на такси.
Романовой хотелось остаться одной. Ей хотелось поскорее очистить от себя Италию, как мазут с плаща.
Встречала Нина. Издалека было заметно, что она кое-как питалась эти десять дней.
– Худеешь? – догадалась Романова.
– Ага. На полтора килограмма.
Нина все время боролась с весом, хотя никакого веса не было. Одни ноги и руки.
Музейных дам разобрали их добропорядочные семьи.
А Богданова задержали. Рядом с «настройщицей» стоял человек в сером и задавал вопросы. Видимо, он приехал встретить рейс. Богданов жил в одной комнате с Минаевым и, с их точки зрения, нес основную ответственность. Он мог знать больше, чем остальные. И это надо было проверить.
Когда Романова и Нина прошли мимо, волоча чемодан, тетка что-то летуче сказала Серому. Он кинул на Романову полвзгляда, четверть взгляда и отвел глаза. Но Романова почти физически ощутила на своем лице мажущий след.
– Меня в тюрьму посадят, – сказала она Нине.
Нина легко захохотала, сверкнув зубами. Ей это было смешно.
Руководитель ласково посмотрел на Нину и сказал:
– У вас такая дочь, а вы боитесь…
При чем тут дочь… Какая связь? Когда и кого из ТЕХ людей останавливали хорошие дочери…
Страсть и Страх – сильные чувства. Как кипяток. Человек не может жить в кипятке. Человек должен существовать с температурой тридцать шесть и шесть. Это совместимо с жизнью. Так что жизнь диктует свои условия. И права. И обязанности. В обязанности входило вывозить Нину на дачу. В среду из командировки вернулся муж. Он был физик-атомщик, и чем занимаются на объекте физики-атомщики, рассказывать не принято.
В субботу переезжали на дачу. Сносили вещи в машину. В этот неподходящий момент зазвонил телефон.
– Тебя, – сказал муж.
– Кто? – спросила Романова.
– Мужик какой-то…
– Что хочет?
– Спроси сама.
– Да! – Романова держала трубку возле щеки… Обе руки были заняты.
– Здравствуйте, – интеллигентно отозвался голос. – С вами говорит секретарь партийной организации Илья Петрович Муромец.
– Здравствуйте, – ответила Романова.
– С вами в поездку ездил некий Минаев…
– Да. И что?
Романова следила глазами, как Нина тащит мольберт. Она держала его вниз головой, если можно так сказать, и «голова» сейчас отлетит, скатится со штатива.
– Нина! – душераздирающе крикнула Романова. – Как ты держишь!
– Извините, – сказали в трубку. – Я, наверное, не вовремя звоню.
– А что вы хотели? – нетерпеливо спросила Романова.
– Ну ладно. Я как-нибудь позже позвоню.
– До свидания, – попрощалась Романова. Освободила руку и этой освободившейся рукой положила трубку на рычаг. – Ничего тебе нельзя поручить, – с раздражением сказала дочери.
– А что я такого сделала? – растерялась Нина.
И в самом деле.
Прежняя декорация – Венеция, Флоренция, Рим – сменилась на деревню Жуковка и кобеля Чуню, которого почему-то звали по фамилии хозяина: Чуня Володарский.
Жизнь – театр. Когда меняются декорации, то меняется и драматургия. Пошел другой сюжет: завтраки, обеды, ужины, мытье посуды, а в перерывах – работа.
На сердце осталась глубокая борозда. Эту борозду она вычертит на холсте. Все в костер. А что делать? Она – влюбилась. Сошла с ума. Это не понадобилось. Как в себе это все рассовать? По каким полкам? На одну полку – страсть. На другую – страх. На третью – обиду.
Заставить всю душу полками. А не лучше все вытряхнуть на холст: и страсть, и тоску, и его легкое дыхание…
Романова нашла свою точку на краю деревни: изгиб реки, ива наклонилась низко, почти упала, но не упала – отражается в воде вместе со стволом. Стволы – настоящий и отраженный – как две ноги. Брошенная женщина с обнаженными ногами.
Романова искала слом света, воздуха и воды. Главное – освещение. Одна нога – на земле. На корнях. Другая – зыбкая. Ее нет. Человек и его грезы. Деревня Жуковка и Венеция. Муж и Раскольников. Романова и Романова.
Жизнь – свалка. И только искусство примиряет человека с жизнью.
Наступила осень.
Нина пошла в десятый класс. Надо было нанимать ей преподавателей.
Муж уезжал на объект. Взрывал атомную бомбу и возвращался домой с большой премией. Крепил мощь своей страны и мощь семьи. Вполне мужское занятие.
Шурка предложил сделать новую книгу про рыцарей. Романова рисовала рыцарей, как муравьев: узкое, как палочка, тельце, точечка – головка. И большое копье.
– Это не рыцари, – сказал Шурка. – Это пираты.
– Какая разница? – возразила Романова. – Одно и то же.
– У них разные цели: пираты отнимают, а рыцари защищают.
– Цели разные, а действия одни. Машут копьями и протыкают насквозь.
– Да? – Шурка задумался, подперев голову кулаком.
И в это время раздался телефонный звонок.
– С вами говорит майор Попович, – представился голос.
– Космонавт? – удивилась Романова.
– Комитет государственной безопасности.