– А сколько ей лет? – не понимает Марьяна.
– Восемнадцать. Учится на первом курсе.
А ее Колька учится в первом классе. Нина родила в двадцать. Марьяна в тридцать.
– Я постараюсь! – кричит Марьяна.
Но она точно знает, что никуда не поедет.
– Поезжай! – неожиданно предлагает Аркадий. – Все-таки новые впечатления.
– Какие впечатления! – удивляется Марьяна. – Чего я там не видела?
– Ну нельзя же все время сидеть на одном месте. Нельзя быть такой нелюбопытной, – с неожиданным раздражением замечает Аркадий.
– Ты хочешь, чтобы я уехала? – удивляется Марьяна.
– Надо отдавать долги. Долги юности, дружбы… Нельзя замыкаться только на себе.
Аркадий переключается с телевизора на газету. Он красиво сидит, нога на ногу. Красиво курит, щурясь одним глазом. А тут куда-то ехать. И преступность выросла. Войдет в вагон какой-нибудь прыщавый шестнадцатилетний и убьет с особой жестокостью.
Однажды, в отрочестве, Марьяна убивала гусеницу. Гусеница была сильная, с рогами, толстая, как сосиска. А Марьяна – еще сильнее и больше. Она придавливала ее к земле палкой. Гусеница выгибалась. Из нее летели сильные чувства: ненависть, боль, страх – и все это излучалось, шло волнами и доставало Марьяну, возбуждая не познанное ранее состояние. Наверное, оно называется – садизм. Садистам нужен чей-то страх, взамен нежности.
– Свадьбу устраивать в такое время… – бурчит Марьяна.
– Время не выбирают. Какое достанется, в таком и живут. И женятся, и умирают.
Это так. Время не выбирают.
Поезд тронулся, и одновременно с толчком в купе вошел второй пассажир. Марьяна сразу его узнала: известный артист, засмотренный мужик. Он был не молод и не стар. От него пахло третьим днем запоя.
Марьяна разбиралась в запоях. Ее мать пила, и Марьяна все детство слонялась по подругам и родственникам, привыкла ночевать где ни попадя. У нее была хрустальная мечта: иметь свой дом. Может быть, именно поэтому она так любила и берегла дом.
Артист тяжело осел на полку, возвышался как стог сена. Внизу – широко, к голове сходит на конус. Он тут же завозился, стал раздеваться. Марьяна вышла в коридор, чтобы не мешать человеку. А когда вернулась, он уже лежал, как стог, если его повалить.
– Вы извините, пожалуйста, – повинился артист.
– За что? – не поняла Марьяна.
– За то, что я вас не развлекаю. Не оказываю внимания.
Он извинялся за то, что не пристает к ней, не использует таких исключительных условий: двое в купе, в ночи.
Марьяне захотелось спросить: «А порядочные женщины у вас были?»
Но не спросила. Это не ее дело.
Артист тем временем захрапел. Купе наполнилось алкогольными парами.
Марьяна тоже легла и стала смотреть над собой. Она плохо спала в поезде. Она могла спать только у себя дома, только рядом с Аркадием. Первые десять лет у них были две кровати, стоящие рядом, но как ни сдвигали матрасы – все равно между кроватями расщелина с жесткими деревянными краями. Аркадий удобно возлежал на матрасе, а Марьяна льнула к нему и оказывалась в расщелине. Марьяна заменила две кровати на одну. Арабскую. Аркадий называл ее облпублдом (областной публичный дом). Кровать широкая, как стадион. Удобный матрас – ни жестче, ни мягче, чем надо. Постель – поэма. Одеяло из чистого пуха. Лежишь, как под теплым облаком. А за окном дождевые капли стучат в жестяной подоконник. За окном дождь и холодно, и волки плачут возле бывшей сталинской дачи. А мой дом – моя крепость.
Марьяна – домашний человек. У нее нет другой специальности.
В ранней молодости мучили молодые амбиции, мечтала сняться в кино, чтобы все увидели, какая она красивая. Пыталась поступить в театральное училище, но ее не взяли. Не нашли таланта. Марьяна тогда расстроилась. Аркадий утешал. У них тогда любовь горела ярким факелом. Аркадию надо было идти в армию, он не представлял себе разлуки. Притворился сумасшедшим и лег в диспансер. Его комиссовали. То ли удачно симулировал, то ли в самом деле оказался слегка шизоидным. Кто может провести грань между нормой и НЕ нормой. Где она, эта нижняя грань?
Аркадий сэкономил два года, поступил в институт и стал врачом.
Да не каким-нибудь, а уникальным специалистом. У него была обостренная интуиция, и он по внешнему виду мог определить состояние человека. Даже по тому, как он здоровается. Нездоровый человек невольно экономит энергию и здоровается безо всякого интереса. По необходимости. А здоровый человек исполнен любопытства и жаждет взаимодействия.
Аркадия постоянно посылали в командировки по углам страны: в Заполярье, на Дальний Восток. Забрасывали бригаду врачей, как десант, для проверки населения. Для выявления онкологических больных.
Аркадий звонил из любой точки земного шара, ему было необходимо прикоснуться словом. Марьяна стояла с трубкой, спрашивала:
– Когда приедешь?
И если не скоро, через неделю, например, Марьяна принималась плакать. А он слушал, как она плачет, и искренне страдал.
Возвращался серый. Уставал душой и телом. Жалел людей. Страдал от собственной беспомощности. Ненавидел нищее здравоохранение в преступно-равнодушном обществе.
Они подолгу разговаривали. Потом ложились на арабскую кровать под пуховое одеяло, и постепенно чужое несчастье и равнодушное общество отделялись и становились чем-то отдельным, как пейзаж за окном.
Бесчестному житию застоя они могли противопоставить только свой дом – свою крепость. Потом застой рухнул, пришла долгожданная демократия, и еще страшнее стало выходить из дома. Пришлось заказывать железную дверь. И как изменилась жизнь… Как будто среди лета выпал снег. Только что зеленела трава, и вдруг все стало белым.
На кого рассчитывать? Только на Бога. На Иисуса Христа. Аркадий реставрировал иконы. Марьяна смотрела на лики святых, как на фотографии родственников. Хритос на руках Марии – ребенок, но иногда вдруг изображался со взрослым, зрелым лицом. Ему как бы отказывали в детстве. Он как бы сразу – Бог.
– Мы сами во всем виноваты, – неожиданно ясно сказал артист. – Семьдесят лет поддерживали эту власть и работали на нее, как рабы.
Для бреда эта фраза была слишком длинна и осмысленна.
– Я не поддерживала, – сказала Марьяна. – Я просто жила.
– Вы молчали. А значит, поддерживали. И значит, должны искупить.
– Каким образом? – не поняла Марьяна.
– Поваляемся в дерьме. Может, умоемся кровью. А уж потом заживем по-человечески.
– А это обязательно – поваляться в дерьме?
– Обязательно, – убежденно сказал артист.
Он сел и стал открывать бутылку с минеральной водой. Прислонил пробку к краешку стола и стал стучать кулаком сверху. Проще было взять открывалку. Но это была ЕГО дорога к утолению жажды.