Все началось в тот день, когда он, тогда маленький Хасиб, отправился с отцом к Саддаму. Кузнецу Асаду нужен был совет в его деле – о, пусть он был кузнецом потомственным, но прекрасно осознавал, что далеко не все секреты его удивительного ремесла ему уже открыты. Вот поэтому он и счел нужным как-то вечером, совсем по-соседски, зайти к почтенному Саддаму, дабы потолковать о сплавах и флюсах, присадках и добавках к жидкому металлу.
О, мудрец принял соседей с распростертыми объятиями – ибо ничего более дарующего наслаждение, чем мудрая беседа или дельный совет, не ведал он в этой жизни.
Хасиб же очень быстро перестал понимать, о чем толкуют взрослые. Но сам вид обиталища почтенного мудреца был столь удивителен, что мальчишка легко высидел в молчании три долгих часа. Ибо он был занят не менее старших – рассматривал корешки бесчисленных книг, любовался странными приборами, украшавшими полки и стол. Более того, он набрался смелости и осторожно стащил с ближайшей полки какую-то удивительную книгу с красочными картинками. Положил ее себе на колени и только тогда понял, что мудрец заметил это и вовсе не собирается его наказывать или хотя бы журить. Хасиб рассматривал необыкновенно яркие рисунки и удивлялся тому, что в его доме нет такого количества книг, а те, что есть, вовсе лишены каких-то рисунков.
Асад уже выяснил все, что выяснить собирался, и начал откланиваться. И тогда Саддам проговорил:
– Скажи мне, о кузнец, учишь ли ты сына премудростям своего ремесла?
– Увы, почтенный Саддам, еще нет. Мое ремесло столь опасно, что я боюсь пускать сына даже на порог кузницы.
– Это неразумно, мой друг… Весьма неразумно.
– Но он же еще так мал…
– О да, мальчик мал, но это не значит, что его следует держать в стороне от знаний и умений, которые кормят его семью.
– О да, уважаемый, это так.
– Но раз ты, смелый Асад, боишься открыть мальчику тайны плавящегося металла, то позволь мне учить его и открывать ему другие тайны, пока он не подрастет для того, чтобы смело войти в поистине необыкновенную мастерскую кузнеца.
– Я почту за величайшую честь, уважаемый Саддам, если ты согласишься учить моего сына. Более того, я бы и сам, быть может, решился просить тебя об этом, но опасаюсь, что не смогу заплатить за твою науку больше пригоршни медных фельсов.
– Это вполне приемлемая плата, добрый Асад. Ибо я не торгую, а делюсь знаниями. Когда-нибудь юный Хасиб (если, конечно, сие позволит Аллах всесильный и всемилостивый) станет твоим подмастерьем, а потом и мастером. И мне бы хотелось, чтобы громкое имя кузнецов из твоего, Асад, рода еще долго гремело и в нашем прекрасном городке, и по всей округе.
Асад почтительно поклонился, радуясь, что теперь заботу о знаниях Хасиба взвалил на свои плечи уважаемый, но все же такой странный мудрец, Саддам ибн-Мехмет. Быть может, учение, сколь бы тяжелым оно ни было, и поможет малышу Хасибу избавиться от своих странных, но столь сильно тревожащих его и огорчающих его добрую матушку снов.
Увы, как бы ни был смел Асад-кузнец, он все же побоялся рассказать почтенному Саддаму о тайне своего сына. Быть может, из-за того, что опасался – мудрец откажется учить «безумного» ученика, быть может, из-за того, что не считал эту тайну такой уж важной.
Но тайна у малыша Хасиба была. И какая! Тайна эта, более чем удивительная, сначала забавляла уважаемую матушку Хасиба, потом огорчала ее, а потом уже и откровенно тревожила.
А дело было в том, что мальчишке снились сны.
Почтенный читатель, должно быть, усмехнулся. Ибо кому из живущих под этим небом сны не снятся?
О да, сны снятся всем – но далеко не каждому снятся слова неведомого языка, которые произносятся странным свистящим шепотом. Более того, каждому из этих слов сопутствует яркая цветная полоса, или, быть может, лента своего цвета. И всегда эти ленты постоянны. От лимонно-желтого, пронзительного, к темно-коричневому, благородно-сдержанному. А потом, спустя мгновение, цвета меняются. И теперь мерцающие перед глазами спящего мальчика пятна поражают и оглушают всеми оттенками розового – от нежного, какой бывает заря в горах, до тускло-пурпурного, уходящего в черноту. И слова… О, эти слова. Они всегда начинают и завершают пляску цвета.
Сначала слышно лишь шелестение, подобное перешептыванию листьев в кроне дерева. А потом из этого шуршания доносятся первые звуки.
– Ас-сасай! Асс-ни! Сансис! Суассит!
Потом все затихает. Ты уже надеешься на то, что все прошло, и тут поистине громовой раскат ярко-красного цвета и новая фраза, оглушительно-непонятная и потому пугающая:
– Шуан-сси суас-си, суас-ассат…
Последние звуки иссушают, кажется, и саму душу. Еще миг, и ты чувствуешь, что твоя жизнь не стоит ни гроша… Чернота поглощает само твое существо, ты готов уже расстаться с миром, и… И все заканчивается.
О да, в этот миг сон Хасиба всегда прерывался. Сначала мать узнавала об этом по младенческому плачу, потом по тихому шмыганию носом, а потом по едва слышным словам: «Аллах всесильный, да когда же это закончится?!»
Мудрости материнской хватало лишь на то, чтобы не броситься к лекарю посреди ночи с криком ужаса. Но сколько бы лекари ни обследовали сына кузнеца, все они сходились на том, что мальчишка совершенно здоров, а глупой гусыне-матери вовсе не годится так опекать такого силача и богатыря. Когда же матушка Хасиба робко спрашивала о снах, лекари пренебрежительно отмахивались, повторяя одну и ту же фразу: «Ну кому из живущих в этом мире не снятся сны?»
Постепенно и сам Хасиб стал все чаще повторять матери:
– Матушка, ну кому не снятся сны?
В ответ на эти слова сына мать лишь тяжело вздыхала и пыталась уговорить себя, что ее беспокойство – это лишь беспокойство глупой женщины.
Была у Хасиба и еще одна тайна. Но о ней его матушка, к счастью, и вовсе не ведала. Не знал об этом отец, не знали приятели. Не догадывался об этом до поры до времени и сам Хасиб. Пока случай не раскрыл ему глаза.
То жаркое лето, когда мальчишке исполнилось пять лет, он, должно быть, не забудет до самой смерти. Ибо в то лето под стеной отцовской кузницы в глубокой норе поселилась змея. Сначала Асад-кузнец радовался, что из мастерской исчезли все мыши, хотя кошка в его владениях так и не объявилась. Потом отец заметил черную узкую дыру прямо у самой каменной кладки. А после, когда уже всходила луна, увидел и саму обитательницу этой норы – огромную, устрашающе-прекрасную кобру.
Хасиб огорчился, когда отец запретил ему бывать в кузнице. Но, как он ни проливал слезы, Асад был непреклонен. Конечно, мальчишка не мог усидеть на месте и как-то поздно вечером отправился в кузницу – чтобы убедить весь мир, что отцовские запреты для него не страшны.
Чем ближе подходил мальчишка к мастерской, тем более тихими становились его шаги. Вскоре он уже просто крался, опасаясь каждого стука или скрипа. Но все же шуршания массивного змеиного тела по песку он не услышал. Огромная кобра вдруг встала перед ним, поднявшись почти вровень с его лицом. Этот миг Хасиб запомнил более чем ярко. Запомнил он и то, как странно изменились глаза чудовища. Сначала страшный губительный огонь играл в бездонной их глубине. Но через миг все исчезло, как исчезла в норе и сама огромная змея.