Он подался вперед, целуя ее все жарче, раздвигая языком губы, и наконец добился своего: их языки встретились в любовной схватке. «Теперь, – с удовольствием подумал он, – пришло время для настоящих ласк».

Его губы уверенно продолжали прокладывать длинную цепочку жгучих поцелуев по ее телу, словно клеймя трепещущую плоть.

– Что ты со мной делаешь? – прошептала Саида с дрожью в голосе.

Сулейман взглянул ей в глаза.

– Ты доверяешь мне, моя владычица? Веришь, что я не причиню тебе зла? Если да, позволь дать тебе наслаждение, которого ты никогда раньше не ощущала.

– Да будет так, – прошептала она, дивясь, уж не сошла ли с ума.

Но Саида попросту не могла с собой совладать. Тело наполнилось восхитительной истомой. Сулейман дал девушке несколько минут, чтобы она чуть отдохнула и одновременно возжаждала куда большего. Он принялся покусывать мягкую кожу ее бедер, и они приглашающе раздвинулись. Язык Сулеймана пробежал по сомкнутым створкам. Саида задрожала, но Сулейман раздвинул розовые лепестки и кончиком языка коснулся самого средоточия ее наслаждения.

Дыхание с шумом вырывалось из груди Саиды. Она будто теряла рассудок. Его язык неустанно ласкал ее. Ей следовало приказать Сулейману остановиться, но сил не было. Кровь словно превратилась в тягучий мед, сладкий и невыносимо жгучий, и Саида, поняла, что не желает прекращения этой чудесной муки.

– О да, – стонала она, – я приказываю тебе продолжать!

Но тут случилось нечто совершенно необычное. Она ощутила, как в ней растет и копится нестерпимое напряжение… И вдруг оно разбилось, как волна, набежавшая на берег, и медленно отхлынуло, оставив ее опустошенной и желающей чего-то большего.

Сулейман отодвинулся, лег на спину и, подняв Саиду над собой, жадно потребовал:

– А теперь, моя королева, оседлай меня – и ты снова взлетишь на вершину страсти!

Саида, задыхаясь, втягивала его напряженное копье в свой горячий влажный грот, не уверенная, что сможет поглотить его целиком, но тут же почувствовала, как стенки расступаются, растягиваются, охватывая мужскую плоть. Это было столь удивительно, столь чудесно, словно никогда и никто не наполнял ее до отказа!

Пораженная, она бросилась в страсть, как в галоп, и наконец, устав, всхлипнула от наслаждения. Он прикрыл глаза, изнемогая от блаженства. А затем одним движением перевернулся и подмял ее под себя.

– Даже если я умру на рассвете, позволив себе эту непозволительную наглость, Саида, ты все же поймешь сегодня ночью, что такое истинный восторг, которого заслуживает каждая женщина! Обвей меня ногами, моя повелительница!

Она беспрекословно подчинилась. Он начал медленно погружаться в ее пылающий пульсирующий грот, с каждым разом входя все глубже. Сулейман утопал в наслаждении, но хотел, чтобы и она разделила с ним страсть.

«Почему это было запрещено мне, повелительнице? Кем и когда? Кто из моих несчастных прародительниц решил, что мужчина не достоин и не умеет ничего, кроме того, что ему разрешит женщина?» О, эти мысли делали бы честь и подлинной владычице, и ей, Саиде, которая позволила себе просто отдаться своему любовнику – да, опытному и, о счастье, иногда даже заботливому. И она совсем не чувствует себя униженной лишь потому, что находится под ним! Нет, кажется, все тело ее плавится, а перед глазами мелькают золотые искры, уносящие ее все выше в ночное небо. Она все острее чувствовала и отвечала на каждый мощный толчок его могучего орудия, пробивавшегося в самые глубины ее естества, неукротимый жар сжигал и поглощал ее. И безумное, свирепое, самозабвенное наслаждение наконец охватило ее, и все существо содрогнулось, когда ее пещера страсти наполнилась любовным нектаром.

Саида громко вскрикнула. Глаза ее распахнулись, и она увидела, что Сулейман улыбается, не торжествующе, не нагло, а от радости, которую они только что испытали.

Сулейман заключил ее в объятия.

– Значит, я не погибну утром, моя повелительница? – пробормотал он ей на ухо.

Саида тихо рассмеялась.

– Ты будешь жить, мой мудрый раб, мой Сулейман, – ответила она.

Шел уже второй час заседания дивана. О, он, звездочет Сулейман, присутствовал с самого начала. Но присутствовал телесно. Мысленно же он вновь и вновь возвращался к проведенной ночи, смакуя воспоминания.

«Малышка придумала отличную игру! Надо будет еще раз поиграть в нее… например, с Заирой…»

Макама одиннадцатая

Наконец халиф встал.

– На сегодня довольно. Я выслушал, достойные мудрецы и советники, ваши объяснения по этому презабавному отчету. И удаляюсь, дабы поразмыслить обо всем услышанном. Тебя же, добрый мой Шимас, я прошу завершить сегодняшнее заседание.

– Повинуюсь, – склонился в почтительном поклоне визирь.

Халиф стремительно шел к дверям, и даже по его спине было видно, что он более чем недоволен услышанным. О, Шимасу прекрасно было известно, что гнев его друга халифа холоден и жесток. Не следует рассчитывать на то, что он, вспылив, успокоится и откажется от кары. Ибо Салех никогда не кричал, никогда не взрывался, никогда даже не повышал голоса. Близкие друзья знали это и потому никогда не обманывались. Они отлично понимали, что халиф в силах отличить ложь от правды, что он этого не покажет, но за лживые слова покарает более чем жестоко.

«И это, о Аллах всесильный, вполне разумно, ибо лгать правителю, дабы спасти собственную шкуру или набить собственный карман, – деяние, воистину не достойное царедворца…»

Двери бесшумно закрылись за халифом. Теперь мудрецы думали, что можно облегченно вздохнуть, что визирь посажен на свой пост только в силу давней дружбы с халифом. Что сам Шимас, высокий, с пудовыми кулаками, не более чем тупой солдафон.

Более того, мудрецы были уверены, что визирь даже не всегда понимает их слова. А потому вели себя при нем так, словно его и вовсе здесь не было.

«Хорошо хоть они не беседуют при мне о починке небесного свода», – усмехнулся визирь, вспомнив историю, которую ему недавно пересказали советники самого Гаруна аль-Рашида.

Мудрецы же, заметив улыбку на устах визиря, чуть примолкли – неизвестно, от чьих слов мог так развеселиться этот гигант.

– Ну что ж, добрые и мудрые советники… Думаю, мы не будем сегодня принимать каких-то важный решений, предоставив возможность нашему повелителю, разумному и справедливому халифу Салеху, размышлять самому. Нам же должно сейчас заняться мелкими заботами, недостойными обременять разум владыки.

О да, это было именно то, чего от него ждали. Первый советник довольно усмехнулся – визирь и сам признавал, что ни на что, кроме мелочей, не годится. И потому следует его неловкими словами воспользоваться незамедлительно.

– Твоими словами говорит сама мудрость, о визирь! Воистину, есть дела, достойные размышления одного лишь владыки, и есть дела, которые оскорбят его светлый и высокий разум.