— Ну кто такой, в сущности, Онегин? Подержанный Чайльд-Гарольд… Так ведь, Геннадий Павлович?
Промычав что-то вроде очередного «а как же…», он позже осознал, что Шабельский намекал на Марину и свое первенство. Гад! Дострадавшись до ревнивого изнеможения, Гена начинал себя стыдить и оправдывать Ласскую: ведь она ничего не скрывала, а жениться его никто не заставлял. Другое дело Вамдамская колонна! Переспав со всем журфаком, она завлекла в постель первокурсника, объявила себя порушенной девственницей и оттащила беднягу в загс. Со временем Скорятин начал уставать от ревности, отмахивался, даже корил себя, но обида ела изнутри. Чуткий Александр Борисович как-то зазвал его на саке, привезенное из Токио, и молвил, приязненно глядя на зятя:
— Знаешь, Гена, иногда кажется, что любовь больше жизни. Это не так. Жизнь куда больше любви. Лучше изменять, чем ревновать. Но я тебе этого не говорил.
Однако он не мог изменить Марине, хотя в редакции и в поездках соблазны караулили его, как минные растяжки спецназовца. Взять ту же Аннет: удивительно, сколько в нашем Отечестве и за рубежом слоняется невостребованных дам, готовых познавательно раскинуть ноги при любом подходящем случае. Его верность жене была похожа на болезнь, фобию, вроде боязни открытого пространства: казалось, стоит вырваться из обжитого домашнего греха, высвободиться из привычных сонных объятий, убежать от родной двуспальной рутины — и случится катастрофа. Какая именно — не ясно, но обязательно случится! Однажды, после обидной ссоры с Мариной, похвалившей за ужином Исидорову начитанность, он не выдержал и позвонил Вамдамской колонне. Та легко согласилась на свидание, пришла в кафе, а точнее, внесла в помещение огромный восьмимесячный живот и потом, поедая мороженое, рассказывала, как любит мужа, который хочет пятерых детей…
Так прошел, кажется, год. Гена вернулся из Парижа, привез Марине умопомрачительное черное платье в обтяжку, напечатал в «Мымре» нашумевшее интервью с Лимоновым и почувствовал себя лучше. Слушая на планерках разглагольствования Исидора о необходимости убить дракона в себе, Скорятин вдруг впервые осознал простую вещь: глупо переживать из-за того, что Шабельский когда-то спал с Ласской. Ерунда. Пшено! Пусть лучше-ка он мучается, что упустил такую женщину! Счастливый обладатель вспомнил, как жена меряла новое платье прямо на голое тело, а потом, снимая через голову, запуталась, беззащитно обнажив загоревшие в Ялте чресла с белым — от купальника — треугольником, в который был вписан треугольник поменьше — черный и курчавый.
— В Америке тебя бы посадили за сексуальное насилие в семье! — сказала она, отдышавшись.
— А там есть камеры для семейных?
— В Америке все есть!
— Геннадий Павлович, что это вы так улыбаетесь? — подозрительно спросил Шабельский, остановив обсуждение свежего номера. — Что-то не так?
— Радуюсь свободе.
— Рано. У свободы много врагов, а дракон, даже порубленный на кусочки, может срастись. Зайдите ко мне после обеда. Как раз по этому поводу.
…В приемной Гена обнаружил праздную Генриетту. Она грызла сушеные черноморские бычки, запивая пивом: в редакционном буфете, несмотря на полусухой закон, продавали баночное «Золотое кольцо» — редкость по тем временам. Большой кремлевский брат думал о журналистах.
— На месте? — спросил спецкор, кивая на черную дерматиновую дверь.
— Сегодня уже не будет.
— А зачем вызывал?
— Не знаю. Ждал тебя. Потом собрался и уехал. Ты-то где был?
— Обедал.
— Ты бы еще и поужинал.
— А чего он хотел?
— В командировку тебя отправить, — сощурилась Генриетта.
— Опять?
— Не опять, а снова. Не радуйся, не в загранку.
— А куда?
— Куда-то на Волгу. Бери! — она кивнула на рыбешек. — Свежие. Исидор в Ялте купил.
— Почему в Ялте?
— Потому что вобла водится в Волге, а бычки в Черном море.
— А когда он в Ялту ездил?
— Когда ты в Париже гулял. Привези старушке воблочки — побалуй! Ты чего такой бледный стал?
— Жарко.
Дома на подоконнике лежала связка бычков, привезенных женой из Ялты. Были они того же калибра и цвета, как те, что, причмокивая, ела Генриетта. Скорятин бегом вернулся в кабинет, позвонил в «Смену», ему ответили, что Марины сегодня не будет — на задании. Гена все понял: купил водки и поехал к Ренату.
— М-да, этого следовало ожидать, — произнес Касимов, когда вторая бутылка встала в строй опорожненной стеклотары.
— Почему?
— Первая любовь как первый бой. Захочешь — не забудешь…
— Ты знал?
— Мне еще Ленка говорила, как Маринка из-за него травилась.
— Почему мне-то не сказал?
— А что бы изменилось? Мне тоже докладывали, что Батукова со всеми дачными сосунками перетрахалась. Любовь, Геныч, слепа, глуха и глупа. Но пока не кончилась — штука приятная…
— И что же мне делать?
— Выпить.
— А потом?
— Трахнуть кого-нибудь.
— Ты тоже так считаешь?
— А кто еще так считает?
— Тесть.
— Хороший у тебя тесть. Береги его! Вызвать кого-нибудь?
— Например?
— Есть одна письмоноша. Не женщина — центрифуга!
— А потом?
— Потом будешь решать, так сказать, на холодную головку. У тебя сын. Ну, за атом на службе у человечества!
— Да уж…
— Помнишь у Веньки:
Двести на завтрак, двести в редакции,
Двести с бомжихой красивой,
Жизнь моя — ядерная реакция
С утренней Хиросимой.
— А если я у тебя немного поживу? — спросил Гена, закинув в рот водку.
— Живи.
В тот вечер он, легко и радостно, не страшась тещиного херема, напился так, что мир, став смешным до неузнаваемости, шатался и звенел, как огромная потревоженная люстра. Появилась Центрифуга, выпила водки, посмотрела на двух неживых бойцов, помыла посуду, покачала головой и ушла. Из последних сил он позвонил Марине, хотел объявить, что все знает про Ялту, но смог лишь сообщить: это я… Жена посоветовала остаться у Рената, чтобы не попасть в милицию. По стране катилась война с пьянством: за отдых в вытрезвителе расплачивались партбилетами и должностями. Из «Смены» уволили корреспондента, уснувшего в сквере на лавочке после дружеской пирушки. Веня, возвращаясь навеселе от знакомых, пристал в метро со стихами к молоденькой пассажирке, его забрали, и Шабельский выручал соратника Бродского чуть ли не через ЦК партии. Но главное — Марина боялась, что муж напугает пьяным вторжением Борьку и сын проболтается дяде Мише, а тот, как истинный «О. Шмерц», привыкший ябедничать Западу на СССР, стукнет Вере Семеновне на чуждого свояка-алкоголика.