— Строгая тетка! — уже за дверью заметил Гена.
— У нас ее зовут Елизавета Вторая.
— А Зоя Дмитриевна — просто удивительное… создание…
— Даже не мечтайте! Сразу дуэль через платок! — предупредил Колобков.
Райком обитал в бело-розовом особняке с венецианскими окнами, видимо, прежде здесь было дворянское собрание или что-то в этом роде. С фронтона еще не сняли кумачовую растяжку:
Да здравствует 9 мая — День Великой Победы!
— Конец восемнадцатого века. Архитектор Миронов. Зал уездного собрания украшен мраморными колоннами. Вон с того балкона 7 декабря 1918 года провозгласили Советскую власть, — скороговоркой сообщил Илья, подтвердив догадку.
У входа, на газоне, росли властолюбивые голубые ели, и при дверях стояли две массивные урны, выкрашенные серебрянкой. В раздевалке интеллигентная гардеробщица почтительно приняла у них верхнюю одежду, а Генину кепку с помпоном долго рассматривала и повесила на рожок с особым уважением. В холле стоял «на тумбочке» молоденький конопатый милиционер.
— Со мной! — Колобков властно махнул развернутым удостоверением и кивнул на спецкора.
— Вижу, — страж посмотрел на пропагандиста с обидой. — А документик, прямо сказать, у гостя имеется?
— Конечно, — Скорятин вынул редакционное удостоверение.
— Не годится. Надо пропуск заказывать.
— Он из Москвы! — возмутился Илья.
— Хоть с Марса.
— Пресса!
— Порядок есть порядок.
— Нам надо срочно пообедать. У нас встреча с читателями.
— Тем более. Столовая режимная. Спецобщепит, прямо сказать.
— Ну ты, Лёша, свинья! — возмутился Колобков.
— Старший сержант Степанюк, если забыли, товарищ Колобков! — с мягкой угрозой напомнил милиционер.
— Товарищ старший сержант, а по партбилету вы меня пропустите? — спросил москвич.
— По партбилету любой коммунист может пройти в районный комитет.
— И пообедать?
— Нет, для обеда вкладыш нужен.
Мымровец предъявил красную книжицу с темным профилем Ильича. Она оказалась в боковом кармане случайно — обычно хранилась дома, в столе, запиравшемся на ключ. Гена возил партбилет в редакцию, чтобы сдать взносы за апрель. Деньги-то парторг Козоян принял, а печать не шлепнул, забыл, растяпа. Потом, впопыхах и обиде собираясь на вокзал, Скорятин не выложил документ из кармана. Постовой долго мусолил узорные странички, сопя и явно удивляясь серьезным суммам, с которых столичный коммунист платил ежемесячно по три процента. Такие деньжищи в Тихославле были, очевидно, в диковинку. Возвращая документ, старший сержант попенял:
— Геннадий Павлович, что же это у вас за апрель не плочено?
— Виноват, замотался по командировкам, — примирительно объяснил спецкор, зная по опыту, что с нижними чинами лучше не связываться, наоборот, надо показывать особое уважение к их ничтожным полномочиям.
— Повнимательнее на будущее! В гостинице, прямо сказать, осторожнее. Всякое бывает.
— Глаз не спущу!
В поезде, несмотря на алкогольную беспечность, он засунул билет вместе с кошельком в наволочку и несколько раз вскидывался ночью — проверял, на месте ли. Серьезная картонка, потеряешь — держись! Сколько карьер и судеб поломали, как макароны над кастрюлей, из-за утраченного партбилета! Веня как-то оставил свой спьяну в залог в ресторане Домжура: не хватило денег заплатить за ужин. Дело-то привычное. Не рассчитавшие возможностей журналисты оставляли в залог часы, паспорта, кто-то однажды отдал ордер на новую квартиру, каковую и обмывали. Но партбилет! Такого еще не было. Скандалище вышел грандиозный. Если бы в ту пору Шаронов не дописывал с Танкистом третий том мемуарной эпопеи «С лейкой и блокнотом…» — показательная казнь и конец. Дед, бранясь, позвонил однополчанину, лютовавшему в парткомиссии, тот тоже долго матерился, но друг Бродского остался в рядах, отделавшись выговором с занесением.
— Проходите! — козырнул милиционер, вернул Гене партбилет, а на Колобкова посмотрел с вызовом.
Столовая помещалась в стеклянной пристройке, с улицы не заметной. Там росли в кадках пальмы, свисали с окон сборчатые кремовые гардины и теснились столы под цветастыми полиэтиленовыми скатертями. Вдоль никелированного стеллажа раздаточной стояли с подносами сотрудники — в основном, по виду, технический персонал: машинистки, бухгалтерши, курьеры, секретарши, учетчицы… Эти в любом учреждении приходят к самому началу обеда, на лучшие куски, а ответработники питаются на ходу, как придется, а то и вообще не успевают.
— Набежали! — буркнул Илья, обиженный старшим сержантом. — И здесь очередь!
— Партия и народ едины! — тихо съехидничал Гена.
На вошедших никто не обратил особого внимания, кроме накрашенной девицы с выносным бюстом и мощными бухгалтерскими бедрами. Она как раз отходила от кассы и, увидев Колобкова, подалась было к нему, но, заметив рядом незнакомого человека, погрустнела и уселась в одиночестве под пальмой.
— А вы, значит, многолюб! — шепнул наблюдательный спецкор.
— Я вас умоляю! — мученически повел глазами бывший экскурсовод.
Напарники взяли подносы и встали в очередь. Еда здесь, конечно, была попроще, чем в столичных райкомах и редакциях, но вполне сносная и до смешного дешевая. Гена выбрал винегрет с малосольной сельдью, язык с хреном — на закуску, борщ с пампушкой — на первое, судачка под польским соусом — на второе, вишневый мусс и компот из кураги — на третье.
— А у нас в редакции пиво в столовой дают.
— До сих пор? — удивился Илья. — Не свисти!
— До сих пор! — соврал спецкор, умолчав, что буфетчица Валя достает пиво из-под прилавка под страхом увольнения.
Скорятин вручил кассирше металлический рубль, отчеканенный к 70-летию Октября. Та с интересом повертела в пальцах редкую монету, не дошедшую, видимо, еще до Тихославля, и отложила в сторону — для себя или знакомого нумизмата. Ссыпав в карман сдачу, москвич сел с подносом за свободный столик у окна. Вскоре подтянулся и Колобков:
— Зря ты не взял заливного линя!
— Не люблю желатин. А чего к тебе милиционер привязался?
— Не ко мне, а к тебе. Он по инструкции действовал.
— Я так и понял. Давай на брудершафт! А то какая-то ерунда получается… То вы, то ты…
— Давай!
Они чокнулись и отхлебнули компота.
— Слушай, Ген, ты мне объясни. Мы атомную бомбу слепили, в космос летаем, балерины наши выше всех ноги задирают. Почему советская власть умеет нормально кормить людей только в райкомах? Как в городе пожрешь — так изжога от горла до прямой кишки? Шницель из хлеба, селедка ржавая, как водопроводная труба, картошка синяя, хуже удавленника, в борще мясо в микроскоп не увидишь.