…Ученица 8-го класса Шатрищенской сельской школы Лиза Кузнецова до изнеможения влюбилась в молодого преподавателя истории Петра Петровича Суровцева, присланного из Тихославля взамен заболевшего учителя. Новый педагог старательно не замечал долгие взгляды рано созревшей ученицы, но галстуки менял регулярно и благоухал одеколоном «Саша», еще неведомым в Шатрищах. Наконец, не выдержав, Лиза написала ему письмо, как Татьяна — Онегину, и назначила встречу на берегу Волги, у валуна, высовывавшегося из воды, точно неведомое речное животное. Он явился минута в минуту, вернул девочке письмо, где красными чернилами подчеркнул одну синтаксическую и две стилистические ошибки, вполне объяснимые волнением отроковицы. Орфографических ошибок не было ни одной. Петр Петрович похвалил рдеющую в сумерках ученицу, затем, отмахиваясь от комаров, злых, как некормленые собаки, объяснился: да, Лиза — очень красивая девушка и, будь он постарше, возможно, между ними могли завязаться серьезные отношения, но она еще совсем маленькая, а прежний учитель оправился от инфаркта, и Суровцева переводят в Тихославль. Конечно, он будет приезжать в гости, чтобы проведать свой класс. Ее же задача — учиться и взрослеть. А там будет видно. На том и расстались…
— Прямо «Вечный зов» какой-то! — хмыкнул Скорятин.
— Скорее уж — «Доживем до понедельника», — поправил Илья.
— А вы разве не верите в любовь на всю жизнь? — удивилась Зоя.
— Нет! — твердо ответил Гена, вспомнив вяленых бычков.
— А я верю! — вставил Колобков и поднял стакан с морсом. — За любовь вечную, как небо!
…Прошли годы. И вот однажды второй секретарь обкома партии Суровцев внимательно скучал в президиуме слета победителей соцсоревнования, но очнулся, когда на трибуну взошла молодая заведующая сельской библиотекой. Она выступала с той забирающей страстью, какая встречалась у недоцелованных советских общественниц.
— Почему в черном? — тихо спросил он помощника.
— Вдова, — был ответ.
— Надо же, такая молоденькая. Откуда?
— Из Шатрищ.
— Ну да? Я там преподавал после института. Как, говоришь, фамилия?
— Болотина.
— Не припомню.
Закончив выступление, Елизавета, к всеобщему изумлению, повернулась к президиуму и громко объявила:
— А вы, Петр Петрович, — обманщик!
Зал ахнул: сказануть подобное второму человеку в области — это не просто нарушение повестки, а политическая выходка, строго наказуемая.
— Что вы имеете в виду? — оторопел Суровцев.
— А то: дали слово и не сдержали!
— Какое еще слово?
— Обещали проведывать нас и ни разу не приехали…
— Кого проведать?.. Куда не приехал?
— К нам в школу, в Шатрищи…
И тут он узнал Лизу Кузнецову, и не просто узнал, а поразился тому, как раскрасавилась, расцвела, несмотря на личное горе, давняя ученица. Будучи опытным руководителем, понимающим народ, Пе-Пе встал и прилюдно повинился: мол, работал в школе, потом закрутился по партийным делам и нарушил обещание, о чем теперь самокритично сожалеет и просит прощения! Подойдя к Лизе, второй секретарь поцеловал ей руку — от него пахло тем же одеколоном «Саша». Зал, сраженный галантностью заоблачного начальника, грянул в ладоши, полюбив его навсегда. А через неделю в библиотеку влетел ошалевший председатель сельсовета и, умирая, выдохнул: «К нам едет… Суровцев… Библиотеку проверять… Сам!»
— Неужели? — усмехнулась Болотина.
На следующий день она впервые за два года вышла на работу не в черном, а в миленьком ситцевом платье, собственноручно сшитом по выкройке из журнала «Крестьянка». Увидев ее, Пе-Пе помрачнел и задержался в селе допоздна, проверив, кроме библиотеки, заодно школу, медпункт, почту, магазин и детский сад. А вечером, раздраконив местное начальство и пообещав выделить лимиты на ремонт, он, томясь, ждал Лизу на берегу Волги, возле знакомого валуна, на который тихо набегали розовые закатные волны. Болотина пришла, опоздав почти на час, когда бывший учитель уже выбился из сил, отмахиваясь веткой от комаров.
— Я думала, не дождетесь… — улыбнулась в темноте бывшая ученица.
— На урок ты никогда не опаздывала.
— Так то на урок!
С этого и началось…
— Суровцев женат? — спросил Скорятин.
— А ты видел холостого секретаря обкома? — иронически осведомился Илья.
— Жена знает?
— Знает, конечно… — вздохнула Зоя. — Ее тоже, кстати, Елизаветой зовут.
— Ах, вот почему Елизавета Вторая! Здорово! А что, жена не скандалит, не жалуется? — уточнил Гена.
— Зачем? Что изменится? Дети. Быт. А главное: любовь сильнее измены.
— Авоська из распределителя сильней всего!
— Дурак ты, Илья Сергеевич, — вздохнула Зоя. — Если бы Елизавета ему одно слово сказала, он бы тут же развелся. Должность потерял бы — но развелся…
— Только не рассказывай, что Болотина ему не велит разводиться!
— Не велит.
— Если она такая бескорыстная, зачем тогда квартиру в «осетре» взяла? — поинтересовался пропагандист.
— Что ж ей, весь век в избушке жить?
— Значит, правильно сделала?
— Правильно.
— А почему вздыбилась, когда Вехов на квартирку намекнул?
— Она не за себя… Она из-за Петра Петровича.
— Допустим. А диссертация?
— Какая еще диссертация? — почуяв охотничий озноб меж лопаток, уточнил Скорятин.
— Кандидатская. За научную степень положены дополнительные двадцать метров. Знаешь? — объяснил Колобков.
— Знаю.
— Чтобы получить трехкомнатную, она быстренько защитилась, — доложил пропагандист.
— Тема?
— Что-то там про роль библиотек в ликвидации безграмотности. Зоя Дмитриевна лучше знает. Она библиографию собирала, статьи для депонента редактировала.
— Ну зачем, зачем? — нахмурилась Мятлева. — Давайте лучше о чем-нибудь другом. Правда, что Солженицын скоро в СССР приедет, или вы пошутили?
— Вроде Горбачев обещал вернуть ему гражданство.
— Поскорей бы!
— Угу, а то Зоя Дмитриевна тоскует.
— Вам, Илья Сергеевич, хватит морса-то?
— Почему?
— Потому что скоро начнете гусарские анекдоты рассказывать. — Зоя посмотрела на него со скучающим раздражением.
Колобков обиделся, демонстративно налил себе из графина остатки морса с бордовой гущей и залпом выпил, закусив салом с чесночком. К столу подсеменил Зелепухин и с поклоном доложил.
— Вас-с-с, Илья Сергеевич, спрашивают-с! — подвинув створку ширмы, трактирщик показал на входную дверь.