На Судо-сан это не произвело ни малейшего впечатления.
Мы вышли на ночную улицу Бродского, причем швейцары отдавали нам честь. Было около полуночи. Холодная весенняя ночь стояла над Ленинградом. Слева, в глубине площади, светился Михайловский дворец, на фоне которого четко виднелась фигура памятника Пушкину с откинутой в сторону рукой.
Я предложил пойти к памятнику и посидеть на скамейке.
— Йес! Йес! — выкрикнула Судо-сан.
И мы пришли к Пушкину, и сели на скамейку, и по рукам пошла бутылка Мишкиного коньяка, и тогда узнали мы, что все люди — братья, кроме японских миллионерш, которые являются сестрами.
Ванин-сан все-таки сцепился с Арамассой на политической почве через Гусеева, который стал переводить бойчее. А мы с Судо-сан сидели и молчали, и я чувствовал сквозь норковую шубку тепло ее маленького японского тела, разогретого армянским коньяком и русскими плясками.
А потом мы побрели по ночному Невскому, свернули на улицу Герцена и дошли до Исаакиевской. Судо-сан вела нас с Мишей под руки, а мы так же нежно и задушевно пели ей: «Все пройдет, как с белых яблонь дым…»
За нами в обнимку плелись Гусеев с Арамассой, а еще позади медленно ехала какая-то машина с притушенными фарами.
У дверей «Астории» мы попрощались, назначив встречу завтра в Париже, и японцы исчезли в сверкающем нутре отеля.
— Ну, хорош! — сказал Гусеев. — Все путем! Молодцы!.. Они мне сказали, что такого вечера у них еще не было. Подсовывали им каких-то дохляков. А тут — орлы!.. Привет! Я побежал на автобус. Может, успею…
И Гусеев скрылся в ночи. У него была раскачивающаяся походка борца.
Здесь мне очень бы хотелось поставить точку, но истина требует продолжения. Едва мы с Мишкой снова вышли на улицу Герцена, и закурили, и обняли друг друга за плечи, тихо напевая: «Не жалею, не зову, не плачу…» — очень хорошо у нас это получалось — и вспоминали чудесный вечер, благодаря которому наши физиономии появятся на страницах популярнейшего японского еженедельника, как к нам неслышно приблизились четыре фигуры. Все они походили друг на друга, поскольку были одеты в серые шинели, перепоясанные ремнями.
— Пошли, ребята, — мирно сказал один.
Мы удивились, но пошли. Четверо подсадили нас в машину с притушенными фарами, и мы куда-то поехали. Внутри было темно — хоть глаз выколи. Я только чувствовал, что какой-то народ в фургоне есть.
— Мужики, отвезите нас домой, — сказал в темноте голос Ванина.
— Отвезем, отвезем… — пообещал кто-то.
Ехали мы недолго. Машина остановилась, и нас так же бережно спустили на землю, провели по двору и мягко втолкнули в какую-то дверь, рядом с которой я разглядел табличку «Медицинский вытрезвитель».
Там, в тусклом свете одинокой лампочки, за двумя столами сидели лейтенант милиции и толстая женщина в белом халате. Нас попросили вынуть все из карманов. Тут только до Ванина-сана дошло, где мы находимся.
— Не имеете права! — начал кричать он. — Мы по приглашению! Мы через Иностранную комиссию!
— Какую комиссию? — насторожился лейтенант.
— Мы… п-писатели, — выговорил я, стыдясь.
— Слышь, писатели! — улыбнулся лейтенант женщине, кивая на нас. — Ничего, писатели! У нас здесь все бывали: и художники, и артисты. Раздевайтесь!
Но Ванин продолжал утверждать, что мы возвращаемся с официального мероприятия, санкционированного соответствующими организациями.
— Но вы же пьяны, — устало сказала женщина-врач.
— Я? Ничуть!
— Подойдите ко мне, пожалуйста. Да не вы, а вы! — обратилась врач ко мне. Я повернулся на каблуках и твердо направился к ней.
— Ну, вы видите? Он же на ногах не стоит!
— Мы ничего плохого не сделали! Не безобразничали! — настаивал Мишка.
— Если бы вы, гражданин, безобразничали, мы бы вас в отделение отвезли, — парировал лейтенант. — А здесь вытрезвитель.
— Вася, этот сам доберется, — сказала женщина, указывая на Мишку, — А того придется положить.
— Можете идти домой, — сказал лейтенант Ванину.
— А я?.. — робко сказал я.
— А он?! — загремел Мишка, — Я без него никуда!
— Давайте, давайте, гражданин! Не то сейчас в отделение отправлю, — сказал лейтенант. — А вы раздевайтесь, — предложил он мне.
Ко мне подошел молоденький рядовой — лет восемнадцати, не больше — и, глядя на меня доверчивыми голубыми глазами, попросил:
— Раздевайтесь, пожалуйста…
И тогда я с облегчением почувствовал: дома… Я дома! Дома, черт меня возьми! Не в Париже, не в Токио, пропади они пропадом, а здесь, у себя дома, в моем родном городе, среди близких людей. Летите, голуби! Летите, Судо и Арамасса! Я буду жить здесь.
Я покорно вытянул из брюк ремень и снял пиджак, в то время как Мишка рвал на груди рубашку и тоже пытался раздеться. Но ему не давали. Два милиционера подскочили к нему и стали выпроваживать. Вероятно, это был первый случай в вытрезвителе.
Мишка рассказывал потом, что последний взгляд, который он кинул на меня в дверях вытрезвителя, подталкиваемый милиционерами, был полон жалости и сострадания. Я сидел в одних трусах на голой деревянной скамье, поджав под себя босые ноги, а рядом со мной компактной горкой лежала моя одежда…
Ночью мне снился японский бог с залысинами, похожий на Гусеева. Он был в рыжих полуботинках.
Я проснулся в аккуратной комнате с железной дверью, где было прорезано окошко. В комнате кроме моей стояли три пустые заправленные койки. В окошке виднелся голубой глаз милиционера.
Тот же лейтенант, выдав мне документы и квитанции за обслуживание, поинтересовался:
— С кем пили?
— С японскими миллионерами, — сказал я.
— Эти могут… Известное дело, — сказал он.
И я вышел на улицу, японский бог, и надо мною открылось чистое небо, в котором летел серебряный самолет компании «Эр Франс». Я позвонил Мишке, и он сорвал трубку и голосом, в котором были слезы, крикнул мне: «Ты жив?! Жив, японский бог!» — И я ответил, что жив.
А потом мы встретились где-то в нашем городе, и пошли по Невскому проспекту мимо бронзовых коней, чувствуя себя пожившими литераторами, известными в Париже и Токио. И я помню, что нам было хорошо, японский бог!
Но это уже другая история.
1981
Рассказ
Стебликов вбежал в здание Ленинградского вокзала, когда зеленые точки электронных часов показывали 23.42. Пальто было распахнуто, шапка сбилось, шарф свисал из кармана. В руках Стебликов нес тугой командировочный портфель и треугольную коробку с игрушечным вертолетом для сына.