Но тогда я еле сдерживал смех, вспоминая бурное столкновение инженеров с Виктором Максимовичем. Особенно смешно было, что оба инженера, перебивая друг друга, называли его пьяницей. Можно было подумать, что вид пьющего человека им так уж невыносим.

– За что они вас пьяницей называли, – спросил я у погрустневшего Виктора Максимовича, – может, они вас видели пьяным?

– Нет, конечно, – сказал он и, пожав плечами, добавил: – Видят – русский, значит, пьяница.

Мы подошли к пристани. Теплоход уже причалил. У входа на пристань стоял знакомый милиционер. При виде меня он тут же дал знать выражением своего лица, что никогда не придавал большого значения нашему знакомству.

– Кофе пить, – сказал я, якобы не замечая греческий теплоход.

– Нельзя, – сказал он миролюбиво.

– Почему? – удивился я, как человек, совершенно далекий от всякой политики.

– Греческий пароход, – важно заметил милиционер.

Собственно, осматривать его было даже незачем. И отсюда все было видно. Он был похож на обычный наш теплоход, и только труба у него была горбатая, как греческий нос.

Дуга залива, еще два часа назад расцвеченная яхтами и лодками, была пуста. Залив был приведен в состояние идейной чистоты. То, что на туристов Средиземноморья столь пустынная бухта произведет малоприятное впечатление, никого не интересовало.

Мы зашли в открытый ресторан «Нарты». Я отдал нашу рыбу повару, чтобы он ее нам поджарил. Повар охотно согласился, потому что обычно в таких случаях половину улова он забирает себе. Нас это вполне устраивало.

– Поддержим вашу репутацию? – спросил я у Виктора Максимовича.

– Поддержим, – согласился он.

Мы сели за свободный столик. Подошла официантка. Я ей заказал два кофе по-турецки и две бутылки легкого вина «Псоу». Официантка радостно взглянула на Виктора Максимовича, но он этого не заметил. Кажется, он еще доспаривал с инженерами. Официантка вздохнула и пошла.

– Потом принесите из кухни жареную рыбу, – сказал я ей вдогонку.

– Сама знаю, – ответила она, не оборачиваясь, и пошла за кофе.

Было приятно, что она видела, как я с рыбой прошел на кухню. Было приятно думать, что она слегка влюблена в Виктора Максимовича. Было приятно сидеть с ним за чистым столиком под открытым небом. Было приятно ожидать кофе, легкое вино «Псоу», ожидать жареную ставриду. Было вообще приятно. Такие минуты не забываются, и лучше кончить на этом.

Повести, рассказы

Оладьи тридцать седьмого года

Мать поджарила двенадцать оладий, выложила их в тарелку и поставила ее на тумбочку. Сейчас в доме было три человека – мать, ее дочь и сын. Отец поздно возвращался с работы. Сестра ходила в школу во вторую смену, и, когда она вернулась домой, они сели обедать. И тут обнаружилось, что в тарелке не двенадцать оладий, а одиннадцать.

– Ты почему без спроса взял оладью? – спросила мать у сына.

– Я не брал, – ответил мальчик. Он в самом деле не брал оладью.

– Кто же взял? – удивилась мать. – Если бы у нас была кошка, я бы решила, что она съела одну оладью.

– Я не брал, – повторил мальчик.

– Кто же мог взять, – сказала мать, – у нас же никого не было в доме? Ты понимаешь, что ты сделал? Мало того, что ты без спросу взял оладью, ты еще врешь, что ее не брал.

– Я не брал, я честно говорю, – ответил мальчик.

– Так что, по-твоему, я сошла с ума? – возмутилась мать. – Я поджарила двенадцать оладий. На каждого по три штуки. А сейчас их одиннадцать. Ты съел одну оладью и потому теперь получишь только две.

– Хорошо, – согласился мальчик. Легкость его согласия еще больше раздражила мать.

– Но почему же ты не признаешь, что взял одну оладью? Я же не собираюсь тебя бить за нее. Трусливо отпираться, когда ясно, что ты взял одну оладью.

– Я не брал, – повторил мальчик.

Он в самом деле не брал оладью.

У мамы по лицу пошли красные пятна.

– Ты меня убиваешь, – сказала она. – Я поджарила двенадцать оладий. Когда я их поджаривала и перекладывала в тарелку, я их снова пересчитала. Их было двенадцать. Куда делась одна оладья?

– Я не знаю, – сказал мальчик.

– Кто же знает? – спросила мать. – Нас в доме всего было два человека – ты и я. Выходит, твоя мать, изверг, сама съела одну оладью, а теперь сваливает на сына. Отвечай: значит, твоя мать – изверг?

– Нет, – сказал мальчик, – я так не думаю.

– Тогда куда делась оладья?

– Не знаю, – сказал мальчик, – я не брал.

– Кто же взял, святой дух, что ли? – крикнула мать. – Ты меня в гроб загонишь своим упрямством. Ты же знаешь, что у меня больное сердце.

Она встала из-за стола, накапала в рюмку валерьянки и выпила.

Мальчику стало ужасно жалко маму. Он знал, что она не отстанет от него.

– Куда делась оладья? – сев на место и словно подкрепившись валерьянкой, снова спросила мать.

– Ну, я съел ее, – сказал мальчик, потому что ему было жалко маму.

Ему казалось, что она без такого признания от него не отстанет.

– Так бы сразу и сказал, – умиротворенно заключила мать, – значит, это правда, что ты взял оладью?

– Нет, неправда, – ответил мальчик. Он думал, что, сказав, что он съел оладью, он на этом успокоит мать и разговор отпадет. Но теперь почувствовал, что своим признанием придал ей новые силы.

– Он меня сведет с ума, – сказала мать и заломила руки, – он съел оладью, но не брал ее. Что она, сама тебе влетела в рот? Ты идиот или негодяй! В обоих случаях мне сейчас будет плохо.

Ему опять стало жалко маму.

– Ну, съел я, съел оладью! – повторил он.

– Значит, это правда, что ты взял ее? – торжественно спросила мать.

– Нет, неправда, – ответил мальчик. Это в самом деле было неправдой, и он с неправдой никак не хотел соглашаться. Просто из жалости к матери он сказал, что съел оладью. Мать всплеснула руками.

– Ты настоящий троцкист! – крикнула она. – Сейчас судят троцкистов, и они так же путаются в ответах. Их спрашивает прокурор: «Вы встречались со шпионами и диверсантами?» Они отвечают: «Да, встречались». – «Так вы признаете свою антисоветскую деятельность?» Они отвечают: «Нет, не признаем». – «Где же честность, где логика?» Ты настоящий троцкист. Значит, ты съел оладью, но не брал ее?

– Да, – согласился мальчик, все-таки надеясь, что мать утихомирится.

– Как же ты ее мог съесть, если ты ее не брал? – окаменела мать от возмущения, а потом, словно озаренная догадкой, добавила: – Может, ты ее не руками, а зубами схватил? Подошел и, как собака, зубами схватил оладью?