Тут сочинителям историй для агентов просто повезло — нашлась-таки где-то в Саратове недавно скончавшаяся одинокая дама, весьма зажиточная, с той же фамилией, что у Лабрюйеровой бабки; возможно, и впрямь дальняя родня. Оставалось выбрать на ее генеалогическом древе подходящую ветку, чтобы подвесить туда медальон с физиономией Лабрюйера.
Наследство невелико, но позволяет открыть в Риге свое дело. А что может быть лучше фотографического заведения? Фотография ныне в большой моде, ателье растут, как грибы. Если бывший полицейский инспектор, не пожелав возвращаться на службу, откроет в приличном месте ателье, это будет весьма достойным употреблением для наследства. Господина Гроссмайстера в Риге многие знают, и хотя вспомнят его чудачества в опереточном образе Аякса Локридского, но в ателье к нему придут охотно. Мало ли — побуянил, поколобродил, выпил отмеренную ему судьбой стоведерную бочку водки, в артистах побывал, угомонился, взялся за ум, стал почтенным гражданином и деловым человеком. Вовремя пришедшее наследство и не таких чудаков исправляло.
Фотографическое заведение — такое место, куда все приходят, и неоднократно, за день там перебывает с полсотни клиентов, в нем можно назначать встречи, а реквизит для фотосъемки, все эти разлапистые пальмы, обрубки античных колонн, чучела собачек и козочек вообще таит в себе неисчерпаемые возможности.
Так что Лабрюйер должен был хотя бы приблизительно знать, из чего состоят эти устрашающие аппараты; знать настолько, чтобы в беседе с собратьями по ремеслу не опозориться. Но усердствовать в постижении фотографический премудростей он не собирался — предполагалось, что он, устроив заведение в хорошем месте, выпишет из Москвы знатока с рекомендациями и приставит его к аппарату. Вот его-то, знатока, и готовили для фотографической роли всерьез. И он должен был возглавить наблюдательный отряд, для которого в Риге уже было серьезное дело…
К среде кое-какие сведения были вбиты в непослушную голову, оставалось вызубрить историю о тетке, жившей в имении под Саратовом.
Немного жалея, что не удалось побродить по Санкт-Петербургу, Лабрюйер сделал прощальный визит к господину Кошко.
Кошко, уже лет пять возглавлявший Московскую сыскную полицию, прибыл в Санкт-Петербург одновременно с Лабрюйером по своим полицейским делам и передал ему приглашение встретиться. Первая после долгой разлуки встреча состоялась в гостинице «Астория».
Лабрюйер шел туда, чувствуя себя как-то несуразно — во всем новеньком. Он пытался понять, как выглядит со стороны: господин средних лет, средней внешности, среднего роста, который благодаря удачно скроенной одежде не то что должен, а обязан выглядеть выше и представительнее. Но насколько нужна эта самая представительность? А если она появилась — отчего встречные дамы не задерживают взгляда на плотной фигуре и округлом лице? Или хитрый портной, привыкший обшивать агентов, знает какие-то приемы и ухватки, чтобы сделать их незаметными, почти незримыми?
Кошко, однако, узнал Лабрюйера издали.
— Лучше бы, конечно, вам вернуться в рижскую Сыскную полицию, — сказал Аркадий Францевич. — Я бы телефонировал, все бы уладил. Ваше место именно там — на Театральном бульваре. Но я ваш поступок понимаю.
— Сам бы я хотел его понять, — ответил Лабрюйер. Он не умел говорить красиво и даже за сто рублей не произнес бы монолога о службе Отечеству. А растолковывать бывшему начальнику все психологические выкрутасы отношений между Аяксом Локридским и Аяксом Саламинским — совершенно не желал — во-первых, стыдно, во-вторых, и самому многое непонятно. Однако решение принято, а все прочее — словоблудие.
Два дня спустя Лабрюйер прибыл в Ригу.
Ему следовало терпеливо пройти тем самым путем, что и всякому пожелавшему открыть фотографическое заведение. Следовало обратиться с прошением на имя генерал-губернатора, после чего оное прошение отправлялось в губернское жандармское управление — для подтверждения политической благонадежности Лабрюйера. Благонадежность имелась в должном количестве — учитывая нынешнюю должность Лабрюйера. Но формальность в этом случае должна была соблюдаться свято. Затем прошение передавалось в полицейское управление — полиция запрашивалась о поведении, нравственных качествах, образе жизни и занятиях г-на Гроссмайстера, проживающего в Риге по Столбовой улице в доме Вальдорфа, а также и о том, не состоит и не состоял ли он под судом и следствием.
Две недели спустя Лабрюйер получил «Свидетельство на право производства фотографических работ в пределах Лифляндской губернии».
Эти две недели ушли на поиски помещения и переговоры с владельцем.
Пробежавшись по десятку адресов, Лабрюйер выбрал дом на Александровской. Конечно, Александровская — самое фотографическое место Риги, в самом ее начале четыре ателье — Гомана, Гейслера, Малиновского и фон Эггерта, и на Александровском бульваре два ателье, но, рассуждая разумно, если все они, находясь по соседству, клиентов друг от дружки не отбили, не перессорились и не закрылись, значит, работы всем хватает. Опять же — вся Рига знает, куда идти за фотографическими карточками…
Прежде всего, Лабрюйера устраивало помещение: там раньше была кондитерская, так что хватало места и для зала, где производились съемки, и для лаборатории, и для склада реквизита. Затем — имелся выход на Гертрудинскую улицу, а он жил на Столбовой, почти на углу с Дерптской, так что дорога в свежеокрещенное ателье «Рижская фотография г-на Лабрюйера» занимала около пяти минут. И, наконец, место было бойкое — почти напротив стояла гостиница «Франкфурт-на-Майне».
Эту гостиницу он любил!
Семь лет назад появилась в Риге замечательная фигура — граф Рокетти де ля Рокка. С виду это был истинный испанский гранд — высокий брюнет с той неестественной для северян смуглотой, что отливает желтым, с красиво расчесанной вороной бородой; манеры не совсем аристократические, однако для графьев законы не писаны. Этот испанец хорошо говорил по-русски и удивительно скоро втерся в рижское общество. Он занял лучший номер «Франкфурта-на-Майне» и завел в гостинице крупную карточную игру, причем выигрывал бешеные деньги. Кошко сразу предположил, что Рига сподобилась внимания шулера высокого полета, причем удивительного наглеца — он даже пытался вступить в общество Черноголовых, которое было основано в бог весть котором средневековом году, считалось в Риге страх каким аристократическим и чужаков не принимало вовсе.
Запросив Москву и Петербург, Кошко выяснил, что шулера с такой экзотической фамилией там не знают. Подумав, вызвал Лабрюйера:
— Сыщите-ка мне Янтовского!
Тадеуш Янтовский уже оказывал Сыскной полиции кое-какие услуги и просился в штат. Вот Аркадию Францевичу и выпал случай его проверить.
Как Янтовский поселившись во «Франкфурте-на-Майне», изображал крупного коммерсанта из Лодзи, как обхаживал Рокетти, как похищал его паспорт, как Лабрюйер мчался с этим паспортом в полицию, чтобы сфотографировать и внимательно изучить, как приуныли сыщики, когда испанское посольство подтвердило выдачу паспорта, — вспоминать все это было даже радостно; может, еще и потому, что Лабрюйер возвращался в свою азартную молодость, в лучшие годы жизни. Тогда, кстати, он впервые в жизни позавидовал Янтовскому, который ухитрился сперва подпоить Рокетти в концерт-кабаре Шнелля, что на Елизаветинской, а потом затащить в фотографическое ателье Гебенспергера, буквально напротив того кабаре. По снимку петербуржские полицейские инспекторы его и опознали — шулер Раков, а как столь достоверно заделался испанским графом — даже помыслить страшно.