Довольно ли понятно я выражаюсь?
Вот и прелестно! Позвольте же мне, мистер Путер, дать вам совет: смиритесь с неизбежностью.
Признайте себя побежденным и с достоинством примите свой жребий; ибо вспомните, это ведь вы мне бросили перчатку, я же никак не могу согласиться себя признать трусом — да, ни телом, ни духом!
Revenons a nos moutons. [4]
Жизни наши бегут по разным колеям. Ваша жизнь посвящена коммерции — «Жизнь средь гроссбухов». Мои же книги совсем иного толка. Ваша жизнь в Сити достойнейшая жизнь, и кто же спорит. Но сколь непохожа на мою! Неужто сами вы не видите нас разделяющего океана? Рва, какой не позволяет умам нашим слиться в гармоническом аккорде. Ах! Но chacun a son gout [5] .
Я дал обет взбираться по ступеням славы. Быть может, я буду продвигаться ползком, я буду спотыкаться. Быть может, даже и поколеблюсь (кто без греха), но я достигну вершины лестницы!!! И вот тогда, тогда голос мой будет наконец услышан, ибо я крикну толпам, копошащимся внизу: «Vici!» [6] Ныне я всего лишь любитель, труд мой неизвестен, увы, кроме как в кругу друзей, куда, бывает, забредет и враг.
Однако, мистер Путер, позвольте вас спросить — каково различие между любителем и профессионалом?
Никакого!!!
Постойте! Есть, есть некоторое различие. Одному платят за то, что другой искусно делает задаром!
Но будут, будут же и мне платить! Ибо я, презрев желанья родственников и друзей, наконец-то избрал сцену своей профессией. И когда уляжется поветрие нелепой и капризной моды, — и ждать недолго, помяните мое слово, — о, тогда мир узнает мою силу. Ибо я знаю — простите, если вам покажусь самонадеянным — что в целом свете никто не может так сыграть горбатого короля Ричарда, как, знаю, я могу его сыграть.
И вы первый смиренно склоните передо мною голову. Возможно, во многом вы и разбираетесь, но тонкое искусство сцены для вас неведомый предмет.
И пусть все споры наши кончатся этим письмом. Vale [7] !
Искренне ваш.
Бульвер-Сеттер».
Я был возмущен. Когда пришел Люпин, я протянул ему это наглое письмо, со словами:
— Мальчик мой, по этому письму ты поймешь, что за птица твой приятель.
Люпин, к моему удивлению, ответил:
— А, да, он мне его показывал, прежде чем отослать. По-моему, он прав, и тебе придется извиниться.
Серьезные разногласия в вопросе о назначении и ценности моего дневника. Мнение Люпина о Рождестве. Злосчастная помолвка Люпина возобновляется
17 ДЕКАБРЯ.
Открыв свои черновые записи, я вижу: «В Оксфорде кончаются осенние каникулы». Почему это должно настроить мысль мою на воспоминания, не постигаю, но вот однако. За последние несколько недель в моем дневнике было мало интересного. Разорвав помолвку со своей Дейзи Матлар, Люпин стал сам не свой, Кэрри же сделалась довольно скучной подругой дней моих. В прошлую субботу она все куксилась, и я решил ее развлечь, почитав кое-какие извлечения из моего дневника; но вдруг, посреди чтения, она встает и выходит из комнаты, не сказав мне ни единого слова. Когда она вернулась, я осведомился:
— Что такое, милая? Дневник мой на тебя нагнал тоску?
К моему удивлению, она ответила:
— По правде сказать, милый, я не слушала. Мне надо было выйти, чтоб дать указания прачке. Из-за какой-то гадости, которую она добавляет в воду, у Люпина две цветные рубашки полиняли. И он говорит, что не будет их носить.
Я сказал:
— Вечно Люпин. Люпин, Люпин, Люпин. У меня на рубашке вчера не осталось ни единой пуговицы, но я не жаловался.
И что на это отвечает Кэрри?
— Поступал бы, как все мужчины, носил бы запонки. Ей-богу, кроме тебя я никого не видывала, кто бы застегивал рубашку спереди на пуговицы.
На это я ей заявил:
— Вот уж вчера я точно не застегивал рубашку на пуговицы, поскольку их не осталось ни одной.
Кстати, еще одна мысль вдруг пришла мне в голову: Тамм теперь редко к нам заглядывает вечером, а Туттерс — тот и вовсе перестал ходить. Боюсь, что они не в ладах с Люпином.
18 ДЕКАБРЯ.
Вчера я предавался воспоминаниям, сегодня я задумался о будущем. И ничего не вижу, только тучи, тучи, тучи. Люпин решительно невыносим из-за этой своей истории с Дейзи Матлар. Не хочет говорить, из-за чего произошел разрыв. Он определенно осуждает ее поведение, и однако, стоит нам себе позволить с ним согласиться, заявляет, что не желает слушать о ней ни одного дурного слова. И что ты будешь делать? И еще вот какое обстоятельство мне досадно: ни Кэрри, ни Люпин не выказывают ни малейшего интереса к моему дневнику.
Сегодня я завел об этом разговор за завтраком. Я сказал:
— Я льстил себя надеждой, что случись что со мною, этот дневник послужит вам обоим неиссякаемым источником отрады. Не говоря уж о вознаграждении, какое может воспоследовать по опубликовании его.
Люпин и Кэрри громко расхохотались оба. Кэрри самой сделалось неловко, я это понял по тому, что она сказала:
— Я не хотела тебя обидеть, милый Чарли. Но ведь правда, твой дневник, по-моему, не представляет такого интереса для публики, чтобы им бы вдруг занялся издатель.
На это я ей ответил так:
— Уверен, он ничуть не меньше интересен, чем иные из тиснутых недавно в печати пошлых воспоминаний. Кстати, дневник и создает человека. Где бы были Пипс и Ивлин, когда бы не их дневники? [8]
Кэрри сказала, что я у нее прямо философ; а Люпин вставил ядовито:
— Ты бы листы, папан, употреблял покрупней, тогда б мы за приличные деньжата их могли загнать торговцу маслом.