Поднялся было шум. Болт откашлялся, с видимым удовольствием повторил:
– Сиротки ваши, царевич Эрелис да царевна Эльбиз.
Вече наконец поверило, что ослышки впрямь не было. Людской сход закипел белым ключом:
– Так Йерел живой?!
– А мы горевали: миновалось славное племя…
– Не врала, значит, молва.
– И Ольбица, чадунюшко наше!
Ворон прислушался, удивился… понял: Эдарга с домашними здесь вправду любили. Чего бы ради горожанам толмачить имена царят на родной язык Левобережья, как не затем, чтоб звучали поласковей?
«Дядя Космохвост, внемлешь ли? Целы твои подкрылыши… не зря ты жизнь положил…»
Люди говорили все разом. Слухи о малолетнем наместнике, с коим почти уже окрутили дочь кузнеца, забылись как растаявший снег. Каждый хотел докричаться, вызнать насущное.
– Слышь, боярин! Ты сам-то видел царят?
Болт неторопливо кивнул:
– Как вас вижу, так их перед собой видел.
– И что? Похожи на отца с матерью?
Болт дождался, пока площадь снова затихла.
– Эдарга вашего я не знал. Дети что… Волосом светлы, глазом серы.
– А знаки? Знаки царские оказались?
Говоривший даже рубаху на груди оттянул, на правой ключице.
Болт кивнул:
– Оказались. Я там был, когда Эрелис открыл великородному Невлину Трайгтрену свою улику, и тот признал её подлинной.
– Невлин?
– Старый ворон мимо не каркнет!
– А царевна? Ольбица?
– Ручательством её правости сперва было слово царевича, а позже – очевиденье сведомых жён.
Площадь снова вскипела.
– Почто без них приехал, боярин?.. – закричало, не сговариваясь, десятка два голосов.
Болт поднял свиток, тряхнул в руке. Шум начал понемногу стихать.
– Хорош бавить! Читай дальше, боярин!
Младшему Нарагону такое обращение очень не нравилось, но делать было нечего.
– «По сиротской доле своей возрастали мы не в родительском доме, вдали отцовской заступы…»
От Ворона не укрылось: головы стали поворачиваться в сторону каменного остова. Вот он, родительский дом царят, не сбережённый подданными. Из дверного провала, одёргивая подол, выходила Моклочиха.
– «Воспитание принимали от людей добрых и верных, но вовсе незнатных, в скудости, в простоте, венценосным рождением отнюдь не кичась. Ныне ищем мы царскую науку у благородного Невлина, сына Сиге из рода Трайгтренов, опоры Огненного Трона. Нынешнему колену праведной семьи – собирать державу, чтобы не было стыдно славным отцам…»
– Где царята, боярин? Где прячешь?
– Возвращаются, возвращаются старые времена…
– Старым временам под заступ пора. Своя воля дороже!
– Своя волюшка доведёт до горькой долюшки. Городу без Ойдриговича, что дурным плечам без головы!
Болт успел пожалеть, что решился читать грамоту сам. Не воинское это дело, не родовитому витязю пристойное. Сразу бы отдать рыбаку, чтоб глотку надсаживал. А письмо! Разве так правителю должно с подданными говорить? Им бы Сварда Нарагона сюда. Живо бы выучились молча шапки ломать.
Так думая, Болт отчётливо понимал, насколько неравен отцу. Это злило и унижало.
– «Доверишь ли, господине Шегардай, сыну отцовскому в пределах твоих расправу держать, как Эдарг держал, тобою любимый? Во имя стен Ойдриговых обещаю блюсти исконную Правду, чтить вольности твои и свободы, в трудах взятые непокорно Беде. Со старцами, тобой избранными, совет держать и слово их ценить высоко…»
– Слово царское, слово золотое! Вези Йерела, боярин!
– И Ольбицу, Ольбицу маленькую!
– Речи, что с воды, да темно дело последи…
– Жили без царевича и не пропали, уж дальше как-нибудь проживём!
– А не проживём! Без праведной семьи пусту быть Шегардаю!
– Отцов податями заминали, теперь до нас добрались?
– За себя постоим и сами заступимся!
– Кругом гляньте, желанные! Где слава былая? Во владении безобразица, в людях злочиние! Будет царевич, будет городу совесть!
– Знаки всякие подделать можно, видывали. Какого захотят подменка, такого посадят! А там до ярма на шею недалеко!
– Тебе, стало быть, и Невлин подменок? И Нарагон этот надутый?
– Не-е, этот правский, ишь смотрит, как семерых съел, осьмым подавился…
Ворону хотелось сгинуть отсюда, пойти искать скомороха. О вече после можно узнать, чем дело решилось. Учитель его не ради царят сюда посылал. И Болта не поминал. Однако толпа так стискивала со всех сторон, что дикомыт быстро понял: тишком выбраться не удастся. Мысленно плюнул с досады, остался стоять. Впредь наука!
Болт возвысил голос, бросая людскому сходу последнюю строку грамоты:
– «Научишь ли, господине Шегардай, своего сироту быть добрым правителем, достойным правды отцов?»
После этих слов громкие сварливые голоса как-то сами начали притихать.
Ворон видел: жрец Мораны оглядывал вече, словно чего-то ждал. И дождался, вестимо.
– Не в доме родительском… – всхлипнула в задах схода бабья слезливая жалость. – Привезёте детушек, мужики… где жить станут?
– Да приютим уж! Все двери разом откроются!
Со знатной скамьи одновременно поднялись двое старейшин, купец Яголь и Твердила, кузнец. Рванули шапки с голов, заметили один другого, уставились. Каждый хотел предложить свои палаты, но не перед людьми же супориться.
Глазастый народ начал смеяться, но по-доброму, не обидно. Нет зазрения, если муж мужа о благом деле ревнует. Потом голоса вовсе затихли: неторопливо встал жрец Милостивой. Тяжело стуча посохом, вышел вперёд. Протянул руку, словно за подаянием. Вечники напряжённо ждали, а благочестный впрямь попросил. Негромко, устало:
– Дайте, люди добрые, мне лопату и поганую тачку. Дом засиревший чистить пойду…
Слова старца отозвались на площади так, что Ворон сперва слегка оробел. Людям, принявшим решение, хочется немедля засучить рукава – и увидеть, как слово облекается плотью. Жрец, хорошо знавший горожан, на такое дело их и направил.
Противники возвращения царят живо закрыли рты, вече единым телом качнулось в сторону пустого подклета.
На лобное место чередой поднимались ремесленные большаки.
– Мы с вами, желанные, дворца без хозяев не сберегли, нам заново и отстраивать.
– Кто оттуда к себе во двор нещечко вынес, вину друг другу отдадим и поминать не будем. Все винны, всё возвернём, что не наше.