Ветер даже удивился:
– Фойрег?..
– Тётя Шерёшка рассказывала, – смутился Опёнок. – Про дворцы, стены…
– Много лет назад я ездил в Фойрег. Воистину, царский был город, – вздохнул Ветер. – Теперь, говорят, и места не найти, всюду лишь оплавленный камень. Там скалы таяли от жара… тёкли, словно воск… – Задумался, неожиданно спросил совсем о другом: – Так ты правда в Шегардае пел на торгу? Или всё врут люди?
Ворон застыдился, опустил голову. «А как было иначе? Я просто не хотел, чтобы ты… чтобы они тебя…»
– Не врут… Пел.
– Прямо на торгу? В людской толпе?
– Воля твоя, учитель… Пришлось.
Ветер заслонил ладонью глаза:
– Слышала бы Айге… У тебя в родне все такие?
– Какие?
Пока источник подбирал слово, в трубе зашуршало, из каменной пасти вылетело чёрное облачко.
«Лыкаш!» – сразу подумалось Ворону.
– Инберн старые времена вспомнил, – засмеялся Ветер. Закашлялся, сморщился, но смеяться не прекратил. – Когда мы новыми ложками были, он в поварне живмя жил, а мы с Космохвостом без конца наказанные сидели… Достанешь?
Ворон принёс свёрток, сдул сажу.
– Ешь, сын, – сказал Ветер. – У тебя небось после Шегардая куска во рту не было.
Ворон мотнул головой:
– Нет, отец. Пополам!
Раньше Надейка спала, когда удавалось. От малости опочива откраивала время забежать в книжницу – постоять перед образом Матери Премудрости. Нарисованные глаза казались ей похожими на матушкины. Сперва Надейка повадилась молиться, советоваться, молча беседовать. Потом стала обращать внимание на следы кисти, на то, как неведомый óбразник выводил лицо, руку с грамоткой, тени у переносья. И наконец однажды, взяв дощечку и уголёк…
Надейка беспокойно возилась в чуланишке, пыталась двигать ногами, боялась боли, боялась разорвать плёнку.
Она всё вертела маленькие кугиклы, дула в отверстия. Ворон показывал, как их держать, но у неё не получалось. Сверлёные дудки сипели, шептали, а петь не соглашались. Надейка продолжала дуть. Она обещала.
Он вернётся. Он научит её.
Теперь он принимал муки в мозглой холоднице. Избитый, голодный, примкнутый цепью…
– Снадобье-то девчонке донёс? – спросил Ветер.
Он лежал под стеной и щурился, наблюдая за учеником.
Ворон оживлял тело, замлевшее от побоев и холода. Гнулся назад, доставал ладонями пол, медленно переносил ноги, вставал.
– Твоим изволением, отец. Донёс!
Ветер насмешливо поинтересовался:
– Что хоть за снадобье, которого у нас в Чёрной Пятери не нашлось?
Ворон смутился:
– Название из памяти вон… Стыдь, не стыдь…
«Велико же твоё искусство, учитель! Кровь, сопли, в глазах тьма… А увечий никаких, только размяться как следует. Вот бы научиться как ты…»
– Чернавки редко помнят добро, – сказал Ветер. – Ты вон сколько хлопот принял, тройному наказанию обрекался от большого ума. А она поправится и забудет.
Дикомыт улыбнулся. Из-за синяков на лице улыбка вышла кривая.
– Да пускай забудет… Встала бы!
– Дурак ты, – повторил Ветер беззлобно. – Узнаешь ещё, каковы девки бывают… Про лекарство расскажешь потом, помогает ли.
Ворон сел на корточки. Источник ещё не подпускал его к себе так, как в начале шегардайского орудья, – и вот теперь. Скоро они выйдут, учителя встретит Лихарь, сбегутся другие ученики… Может, больше и не будет подобной близости, лишь память о ней. Мысленно он поклялся: Ветер не пожалеет, что решился приоткрыть ему душу.
– Учитель… Если мне дозволено будет спросить…
– Спрашивай, сын.
– Учитель, воля твоя… Ты рассказывал о родичах по отцу… А вдруг у тебя жив кто-нибудь из материной родни?
Взгляд котляра стал очень пристальным.
– Наверняка, – проговорил он затем. – Только я ничего не знаю об этой родне.
Ворон смотрел на него в полном недоумении. Как такое возможно?
Ветер покаянно вздохнул:
– Мальчишкой я был сыном неразумия ещё худшим, чем ты. Пока мотушь каждый день жила рядом и я мог расспросить её, я печалился об отце и о братьях, не желавших знаться со мной. А потом – рад бы спросить, да некого стало. Так что мне известно немногое… Мотушь была холопкой, наших семьян покупали и продавали, кляня за непокорчивость… Я сам был тому образцом. – Ветер вдруг улыбнулся. – Мне говорили, это оттого, что моего далёкого праотца на тяжёлке привели из похода, когда Ойдриговичи ходили воевать Коновой Вен.
«А мы этим Ойдриговичам… Коновой Вен?!»
– Мотушь ещё отличала вашу северную помолвку, – непривычно мечтательно продолжал Ветер. – Я рос в Андархайне, а она всё говорила про андархов: «они».
Ворон во все глаза смотрел на учителя. Потом жадно спросил:
– Откуда был твой предок, учитель? Как звался его род?..
Ветер грустно покачал головой:
– Этого я не знаю. Помню только, мотушь любила зелёное с серым. И ещё она носила оберег… – Он подцепил ремешок, вытянул из ворота костяную птицу: одно крыло простёрто лететь, другое прижато. Добавил странно севшим голосом: – Надела мне, когда котляры забирали.
Ворон силился вспомнить. Зелёное с серым… В глубине памяти, словно младенец в утробе, толкалось нерождённое воспоминание. «Глядите, ребятки, чтобы вам впредь не срамиться перед людьми, – вплыл голос бабушки Коренихи. – У тёти Дузьи понёва чёрная с синим глазком. Это потому, что она с левого берега. Оттуда приходят тучи и дождь… – Ворон вслушивался изо всех сил, но бабушкин голос отдалялся всё неудержимее. Поди разбери, вправду она так говорила или он поневоле домысливал. – А вот идёт тётя Горыня… Иные смеются: птахи подшибленные… Всего шесть глазков, серых по зелени… Шита белым, Горынюшка по мужу кручинится… А сами они говорят: указует крылом, ведёт за собой…»
– Учитель, – морща лоб, медленно выговорил Ворон. – Я твой оберег видел… и понёвы у баб… В Торожихе, на купилище. Вы – дети Облачной Птицы, ваши имена от туч и ветров… Нагон, Меженец, Голмяна… Агрым – Полуночник по-нашему…
– Полуночник, – смакуя непривычное произношение, повторил Ветер. – Вот как, значит.
Ворон добавил с горячностью:
– Люди живы, расспросить можно. На любой торг приехать!
– Я, наверно, всё тот же сын неразумия, – задумчиво проговорил Ветер. – Я бывал рядом, но на Коновой Вен не ходил никогда.
– Почему?
– Потому, что всегда находилось ещё одно важное дело, которое нужно было исполнить. И ещё… не знаю. Может, боялся.