Он смотрит на Маню прямо, безжалостно и сжимает с силой ее руку.
– Жестоко, наверное, так вот резко вываливать все это на тебя, но лучше жесткая правда, чем аморфная и бесполезная ложь.
Маня испытующе, с недоверием смотрит в стальные глаза Супина.
– Я н-не верю этому врачу. В больнице нас обнадежили, давали какие-то телефоны специалистов. У меня они целы, я попробую обратиться к этим врачам. Недаром же существуют консилиумы!
Павел раздраженно отмахивается от нее, встает с дивана. Ему хочется выпить. Ему отчаянно, вот уже который день хочется напиться. С тех пор, как он подкупил профессора и тот написал липовое невразумительное заключение. Решение с подкупом пришло, когда Маня трещала по телефону. Она и перед сном умудрялась заниматься чертовым Тосиком – давала ему указания относительно аутотренинга, про который начиталась в Интернете. Вот тогда Супин окончательно понял, что Трофим не должен встать с инвалидного кресла. Никогда! А эта Манина блажь – ухаживать за больным, проявляя чудеса милосердия, быстро пройдет. Особенно если появится ребенок. Да, ребенок – тоже обуза, забота, и Маня снова забросит Супина. Но она будет рядом, и она, жена, будет обязана ему служить!
– Что ты ищешь, Паша, вон же вино твое любимое? – спрашивает Маня, видя, что Супин долго копается в баре.
– Водка оставалась. Ты не переставляла бутылку?
– В холодильник поставила. Водка хороша холодной.
– Вот это ты умница!
Павел достает внушительный фужер.
– Не велика ли тара под водку? – хмыкает Маня.
– В самый раз.
Он наливает полный фужер и залпом выпивает.
Маня с изумлением смотрит на Павла, который вновь берется за бутылку.
– Паша, что с тобой?
– Со мной?! – выкрикивает он, неприятно ухмыляясь. – Лучше скажи мне, что с тобой? Почему ты, моя женщина, предпочитаешь здоровому, обеспеченному, надежному мужику инвалида-нытика?
– Я… не предпочитаю. Но зачем ты так говоришь о Трофиме? Он благородный человек. Да он просто… герой!
Маня в волнении встает и начинает ходить по комнате.
– Ему бы орден за мужество дать при всем честном народе в Кремле, а не только операцию оплатить!
– Вот-вот, – хихикает Супин и выпивает еще один фужер водки. – Пусть президент в Георгиевском зале вручит Тосику пару миллионов рублей. А лучше – пяток. Да, думаю, на все – про все пять лямов понадобится. Готов помочь с составлением петиции на самый верх. Это уж мне не столь накладно выйдет.
Он осекается, видя, что Маня, замерев, смотрит на него, как на привидение.
– Подожди, так все-таки операция возможна? Просто ты не хочешь помочь в поиске средств? Или… жалеешь денег, которые я готова тебе вернуть, продав Алину квартиру?! Ты ведь знаешь, что она оставила мне дарственную! Да ты просто… знаешь, кто ты? – Голубцова сжимает в отчаянии кулачки.
– Мань, я сейчас тебя ударю, если ты не замолчишь, – Супин подходит к ней, резко замахиваясь.
Она, не шелохнувшись, с насмешкой и вызовом смотрит ему в глаза.
– Ты можешь меня ударить?
– Нет, конечно, нет! – порывисто обнимает ее Павел, принимается осыпать поцелуями лицо. Хмель мгновенно слетает с него.
– Это я от отчаяния, от ревности. Я измотан не меньше тебя. Маша, давай поженимся, давай начнем, наконец, жить как настоящая семья! Трофим не может быть вечным нашим подопечным. Это ненормально! У него будет лучшая сиделка, у него будут деньги, я обещаю! Он не пропадет, Маша. Ведь он головастый и рукастый мужик. Найдет надомную работу, сможет выезжать на прогулки на самой навороченной коляске из возможных, которую мы купим…
Маня касается рукой его губ:
– Нет, Паша. Я не брошу Трофима. В память об Але хотя бы не брошу.
И тут Полкан взрывается. Он кричит, оттолкнув Маню и тыча в нее длинным острым пальцем – совершенной, аристократической, как придумалось когда-то Мане, формы.
– Я не могу больше слушать эти сопливые отговорки! Я не верю тебе совершенно! Если ты любишь его, наслаждаешься выносом горшков за ненаглядным – то что ж?! Это твой выбор, дорогая моя! Твой!
Он вдруг бледнеет, срывает с лица очки, подходит вплотную к Марии, испытующе глядя ей в глаза:
– А может, ты спала с ним? Вернее, и не переставала спать? И… сейчас тоже? Он ведь уже вполне себе ничего, сам с коляской инвалидной управля…
Павел не успевает договорить, так как на его щеку обрушивается хлесткий удар Маниной ладони. Он закрывается руками, а когда отнимает их от лица, то видит, что Маня, накинув пальто, уже открывает входную дверь.
– Маша, не делай этого, я умоляю! Я заклинаю тебя, не уходи!! Я ляпнул дикую глупость! Я кругом виноват, Маша!
– Прекрати орать, Павел.
Маня поворачивает к нему усталое, но спокойное лицо. Лицо человека, смирившегося с неизбежным.
– Мы так оба устали, что, думаю, будет лучше пожить пока врозь. Свой липовый больничный я продлю на очередную неделю. Да, и еще. Ни за что не выйду замуж за алкаша. Прости.
Маня выходит и тихо прикрывает за собой дверь.
Супин кидается к столику с водкой, но вдруг зажмуривается и, облокотившись на стол, роняет голову на руки. Он видит перед собой милое Алино лицо. Она улыбается и кротко говорит: «Если вы обидите мою Манечку, вам стыдно будет». Да, она говорила это тогда, на кухне с жутким воющим холодильником. И она была права… Такого стыда и боли Супин не испытывал еще никогда. Он рывком наливает водку в бокал и судорожно, сквозь спазм в глотке, заставляет себя пить…
Маня выбегает из подъезда, кусая губы, сдерживая рвущийся наружу вопль. Она не в силах нести боль молча, в себе, и потому хватается за телефон. Услышав напевный голос подруги, Маня припадочно кричит, не обращая внимания на двух долговязых подростков, кидающих на нее заинтересованные и скептичные взгляды:
– Ритуся, я ушла от Супина! Он хотел меня ударить, но ударила его я сама. Я просто в отчаянии, Ритка!
– Ясно. Этого следовало ожидать, – говорит бестрепетная Кашина. – Все мужики – собственники. Ты что, думала вечно между Тосиком и Полканом разрываться? Ты вообще, Мань, разберись в себе. Вот по чесноку разберись! Любишь Супина – будь примерной его бабой. Любишь Трофима – так и признай это. И не мучай никого.
– И ты, как Пашка, туда же! Я его люблю! Я хочу замуж. А Трофима просто жалею, – рыдает Маня.
– Вот только про братские чувства тут не надо заливать. Я, конечно, не очень в психологии святош разбираюсь, может, у вас и правда чувство долга превышает все остальные чувства, но, сдается мне, подоплека тут иная, – вздыхает Рита.
Похоже, взрыв истерики у обессиленной Голубцовой подходит к концу. Она уже может говорить без надрыва, жалостливым голоском: