Для высшего общества он был столь же экзотической фигурой, как Сергей Есенин для богемы и художественной интеллигенции. От них ждали выкрутасов и здоровой мужской силы. Рассказы о Распутине передавались из уст в уста и очень нравились. Ему приписывают «грубую чувственность, животное, звериное сладострастие», а также страсть к «ничем не ограниченным половым излишествам». Похоже, всё это, ставшее сюжетом занимательных боевиков, – выдумка и к реальности отношения не имеет.
«Детальный анализ сохранившихся свидетельств, – считает автор книги о Распутине историк Даниил Александрович Коцюбинский, – не оставляет сомнений: реальный Григорий Распутин был человеком с резко сниженной сексуальной потенцией, вся модель поведения которого была построена так, чтобы максимально закамуфлировать этот изъян, тем более нетерпимый для истероида, жаждущего тотальной и немедленной любви к себе со стороны всех и вся».
Не описание ли это скорее самого тогдашнего общества, жаждавшего любви, но не имевшего для этого никаких оснований?
В чем только не обвиняли императрицу! В том, что она была германская шпионка. Что у нее был роман с Распутиным и одновременно с собственной фрейлиной Вырубовой. Что она пустила старца в спальню великих княжон. Что отравила собственного сына, и поэтому цесаревич Алексей так часто болеет. Что она вознамерилась свергнуть мужа, занять трон и сама править Россией…
И все эти небылицы изо дня в день повторяли самые разные люди! Происходило унижение власти.
«Даже штабные генералы и гвардейские офицеры передавали невероятные слухи, – отмечает историк Борис Иванович Колоницкий. – В дни приезда царицы в Ставку принимались особые меры безопасности: от нее прятали секретные документы – утверждали, что после каждого такого визита русская армия терпела поражения. Генерал Алексеев заявил, что у царицы находилась секретная карта, которая должна была существовать лишь в двух экземплярах – у него и у императора. Утверждали, что в Царском Селе находилась радиотелеграфная станция, передающая сообщения в Германию».
Важно отметить, что эти настроения охватили генералитет, считавшийся опорой монархии!
Один из царских генералов записал в дневнике: «Есть слух, будто из Царскосельского дворца от государыни шел кабель для разговоров с Берлином, по которому Вильгельм узнавал буквально все наши тайны. Страшно подумать о том, что это может быть правда, – ведь какими жертвами платил народ за подобное предательство».
Для человека, дослужившегося до генеральского звания, предположение фантасмагорическое. Телефонный кабель – вещь вполне реальная. Если он проложен, его можно обнаружить. Как и сам аппарат. Это же не нынешние мобильные телефоны, которые умещаются в кармане. Разговаривали в ту пору через телефонистов, так что в такие переговоры в любом случае посвящалось бы немалое число людей…
После начала войны императрица занялась формированием санитарных поездов и созданием госпиталей.
«Царица с самого начала посвятила себя заботе о раненых, – рассказывал современник, – и решила, что великие княжны Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна должны помогать ей в этом деле. Все трое прошли курсы подготовки медицинских сестер и ежедневно по нескольку часов в день ухаживали за ранеными, которых направляли в Царское Село».
Казалось бы, в высшей степени патриотическое и благородное поведение. Британская королева заслужила уважение своих подданных, делая то же самое. Но в России утрачено доверие между различными классами общества, и решительно ничто не в состоянии изменить мнение об императрице!
«Появились открытки с фотографией царицы, ассистирующей хирургу во время операции, – пишет Борис Колоницкий. – Но, вопреки ожиданиям, и это вызывало осуждение. Считалось непристойным, что девушки ухаживают за обнаженными мужчинами. В глазах многих монархистов царица, «обмывая ноги солдатам», теряла царственность».
Царица и две старшие дочери почти всегда ходили в форме сестер милосердия.
«А для русских солдат медицинская сестра стала символом разврата, «тылового свинства», – отмечает Колоницкий. – В некоторых госпиталях на глазах солдат разыгрывались оргии с участием «сестер утешения» и «кузин милосердия». Профессиональные проститутки, подражая моде высшего света, использовали форму Красного Креста».
Роковое слово «измена» сначала шепотом, тайно, а потом явно и громко пронеслось над страной. И в Государственной думе 1 ноября 1916 года депутат от партии кадетов Павел Милюков каждый пункт обвинений царскому правительству заканчивал словами: «Что это – глупость или измена?» Эта фраза словно молотом била по голове.
Заметим: никто не преследовал Милюкова, который в разгар войны предъявил власти такие обвинения. Ни император, ни императрица, ни правительство! Закон не позволял репрессировать депутата за его речь. Незаконными методами император не пользовался. Так что Милюков мог ничего не опасаться. А ведь у него не было и не могло быть никаких доказательств. Он знал, что произносит чисто пропагандистскую речь. Обвинять царицу в прогерманских симпатиях было нелепо, а подозревать в измене – глупо.
«Я утверждаю, что не было ни одной более русской женщины, чем была ее величество, – писала после революции Татьяна Боткина, дочь императорского лейб-медика. – Глубоко православная, она никогда и не была немкой иначе, как по рождению. Воспитание, полученное ее величеством, было чисто английского характера. При дворе знали, как мало у ее величества общего с ее немецкими родственниками, которых она очень редко видела, а некоторых, например дядю – императора Вильгельма, прямо не любила, считая его фальшивым человеком».
Британский посол в России Джордж Бьюкенен жаловался императору, что в правительство назначаются люди с явными прогерманскими настроениями. Николай II, болезненно воспринимавший слова о чуждом влиянии на него, ответил раздраженно:
– Вы, по-видимому, думаете, что я пользуюсь чьими-то советами при выборе моих министров. Вы ошибаетесь: я один их выбираю…
Император не лукавил. Он был крайне упрям и назначал только тех, кому доверял.
«У императора не было личного секретаря, – вспоминал начальник его канцелярии. – Он так ревниво относился к своим исключительным правам, что собственноручно запечатывал конверты с собственными повелениями. Секретарь мог превысить свои полномочия: навязывать свои идеи, пытаться влиять на государя. Влиять на человека, который не хотел советоваться ни с кем, кроме своей совести. Даже мысль об этом могла повергнуть Николая II в ужас!»
Принимая посетителя, император курил и предлагал закурить собеседнику. Он выделял тех, кто изъяснялся просто и ясно, не выносил заумных речей.
«Перед тем как выслушать министра, – вспоминал чиновник императорского двора, – он брал в руки его отчет, просматривал несколько первых строк, чтобы понять, о чем идет речь, а затем внимательно читал последние абзацы, в которых министр излагал свои выводы и предложения».
Он не вступал в спор. Не выходил из себя. Говорил ровно и вежливо. Выслушав и задав все вопросы, Николай, как правило, подходил к окну и произносил какую-нибудь нейтральную фразу. Это был знак – аудиенция окончена. Часто министр, вполне довольный аудиенцией, уходил, думая, что ему удалось убедить царя. Но он ошибался. На следующий день министр получал уведомление об отставке.