Какие-то монотонные звуки лезли в уши – он прислушался. Вот всхрапывает во сне Айрон, вот заворочался Литвин. Федор спит безмятежно – в его годы сон крепок, даже в незнакомом месте. Крот прислушался – на станции кто-то пел старую колыбельную:

– Придет серенький волчок

И ухватит за бочок.

Кроту представился серый волк с ухмыляющейся мордой, сверкающими глазами – похожего зверя он видел во время одной из вылазок. «Придет и ухватит», – подумал он. Что-то было в этой песенке, какая-то древняя магия. Заунывный женский голос тревожил, но Крот уже проваливался в сон, не успев додумать мысль.

Во сне Крот неожиданно перенесся в прошлое – незадолго до Катастрофы, когда в воскресенье они с сестрой Валей тайком от матери вырвались со своей окраины в центр и отправились бродить по Арбату. Денек был какой-то серый, казалось, уже тогда тревога носилась в воздухе. Они жадно осматривались. На Арбате всегда что-то происходило, вылазка туда вполне заменяла поход в музей и чтение газет. Он пару раз уже был здесь с матерью, но та все куда-то тащила его за собой, не давала толком ничего посмотреть. И теперь, пользуясь свободой, мальчик впитывал в себя окружающее – шум, людские лица, запахи.

На каждом шагу сувенирные киоски, в витринах матрешки, значки, самовары, когда проходишь мимо, чернокожие люди в красноармейских папахах и белых рубахах с вышивкой да в красных широких штанах заступают дорогу, наперебой зазывают заглянуть, смешно коверкая слова. Откуда-то пахнет шашлыком, и рот наполняется слюной, местами поют под гитару. Художники расставили картины, несмотря на пасмурную погоду.

Вот там – стена Цоя, вся разукрашенная рисунками и надписями, уже начинающими осыпаться, – ведь ее с тех пор, как певец погиб, вроде бы и не красили ни разу. Или пытались красить, но надписи появлялись опять и опять – что-то об этом рассказывал отец. А погиб-то музыкант задолго до того, как сам Крот, которого в прежней жизни звали Костей, на свет появился. Теперь возле стены собираются люди в черном, приносят цветы.

Чуть подальше какие-то ребята песни «наутилусов» поют. Вот идет толпа в оранжевых балахонах, поют «харе, харе», приплясывают, в барабан стучат. Девицы какие-то с ними, тоже в простыни замотанные, точки себе нарисовали на лбу – под индианок косят, а сами-то бледные, курносые и белобрысые. Тоже пляшут, манят к себе, делают вид, что им страх как весело. Вот это вряд ли – всю жизнь так не пропляшешь. Это, может, где-нибудь в Индии, где, говорят, круглый год лето, можно целыми днями ничего не делать, только бить в барабан и петь. А у нас тут, как зима наступит, уже не до плясок. Или зимой они тоже так ходят? Что-то на Выхино они Кроту не попадались – только здесь, видно, для них место подходящее.

А вот – памятник арбатскому барду. Сутуловатый человек с вьющимися волосами стоит в каменной черной рамке, чуть нагнув голову, сунув руки в карманы, еле заметно улыбаясь, словно шел себе легкой походкой и, выходя из подворотни, на секунду застыл, удивляясь окружающему. Наверное, в тот день у него юбилей был, потому что вокруг памятника собралась кучка народу, кое-кто с цветами. Несколько человек стояли, взявшись за руки, прямо перед памятником, и пели. Крот слов не расслышал толком – что-то вроде бы про комсомольскую богиню. Выглядело это трогательно – словно они бросают вызов этому серому дню, хмурому небу. Нет, причудливо и вычурно одетых прохожих на Арбате хватало, но все они словно сливались в единую массу, спешащую куда-то, безразличную, надменную. А тут, возле памятника, – словно пламя вдруг полыхнуло, словно солнце выглянуло из-за туч.

Крот затесался в небольшую кучку слушателей. У одной из поющих женщин волосы были как костер, лицо – тонкое, бледное. Ему, семилетнему пацану, она тогда показалась очень взрослой, это потом он понял, что она была молода. Он почувствовал неясную тревогу – слишком тонкое у нее было лицо, слишком чистый, берущий за душу голос. От этого все вокруг преобразилось – скучные серые дома показались вдруг волшебными замками, неприступными твердынями. А женщина – сказочной королевой, проводившей мужа на войну. И мальчишку словно уносило куда-то – хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы все поняли, какой он необыкновенный. Казалось, что так и надо жить – мужественно, просто, ясно, празднично. В песнях отважные герои отправлялись в бой, их ждали прекрасные женщины – а иногда и сами, взяв в руки оружие, становились бок о бок с мужчинами. Это была другая жизнь, притягательная и далекая. Крот помотал головой, отгоняя наваждение. Это было чересчур. Это было опасно. Он не любил, когда что-то так тревожило. Нужно знать свое место и держаться его, твердо стоять на ногах. Не заноситься, не предаваться пустым мечтам. Морок и так развеется, как только он вернется домой. Тут сестра дернула его за руку, вытащила из толпы. И они пошли дальше, к стене Цоя, – слушать о том, как все ждут перемен.

«Вот и дождались», – подумал Крот. А говорят, поклонники Цоя до сих пор живут в метро, основали свою общину. Считают, что после его гибели все и началось – перемены, предвещавшие скорый конец. Все стало постепенно разваливаться, рушиться, и это привело к Катастрофе. Что ж, объяснение не хуже любого другого. Крот понял только одно – как в прежней жизни все кучковались по интересам, так и теперь. Ничего не изменилось, ничему не научила людей Катастрофа.

Бледное лицо и огненные волосы той женщины он долго потом вспоминал. И злился оттого, что певунья так непохожа на его мать – измученную, раздражительную. Словно у нее и забот никаких нет – вернее, есть, но совсем другие, чем у таких, как Крот и его мать.

Когда он проснулся, он уже знал, кого напомнила ему рыженькая спутница Следопыта.

Глава 4
Юродивая

Утро началось с того, что у входа раздался веселый женский голос:

– Можно к вам, мальчики?

Айрон чертыхнулся и завернулся в одеяло. Следопыт делал вид, что спит, Федор молчал. Крот истолковал это как знак согласия и крикнул:

– Можно!

В палатку заглянула веселая немолодая плотная тетка. Она была в цветастом платье, а не в черном, как большинство женщин здесь, на плечах – относительно новый платок, в коротко остриженных волосах – седина. Глаза обведены черным, губы тоже чем-то подкрашены. Улыбка у нее была располагающая, взгляд беспечный, глаза не отводила при разговоре. «Хоть один нормальный человек нашелся», – подумал Крот.

– Доброе утро, – поприветствовал он гостью.

– И вам не хворать. Меня комендант к вам послал – если кому чего постирать, зашить, обращайтесь.

– Вот спасибо, – расплылся в улыбке Крот. – А как звать-то тебя?

– Галя я. Михеева. Так что обращайтесь, если чего.

– Обязательно, – заверил Крот, улыбаясь. Настроение у него сразу поднялось.

Потом сталкеры отправились на пищеблок – пить чай. Это было пространство, огороженное с трех сторон ширмами, где было оборудовано подобие печки, и полная темноволосая женщина с раскосыми глазами в длинной юбке и рубахе с засученными до локтей рукавами, повязав голову косынкой, орудовала в кипящих котлах. Там уже обнаружилась рыженькая. Усевшись на длинную деревянную скамью, поставленную вдоль стены и за годы службы отполированную до блеска, прихлебывая грибной чай, закусывая на удивление вкусными горячими лепешками, приступили к обсуждениям. Выяснилось, что рыженькая времени зря не тратила.