Я охнула — ледяные пальцы впились в мое плечо, пронизывая до самых костей. Аж зубы заныли, как будто я хватанула ртом морозного воздуха. Призрак смотрел с такой ужасающей злобой, что я непроизвольно всплеснула руками:
— А что я могу поделать?! Она подумает, я сумасшедшая, и будет права!
Дух перевел взгляд на уходящую женщину. Бесцветная оболочка его начала трескаться, осыпаться, как старая краска, и под белой маской проступало лицо человека, которым он был когда-то. Мужчина, заметно старше своей подруги, с седыми, зачесанными назад волнистыми волосами, с крупными приятными чертами лица… В его взгляде отразилась такая тоска, что я бросилась вслед за уходящей женщиной. Крикнула ей в спину с отчаяньем:
— Я знаю одного художника! Он всегда рисовал осень.
Женщина как будто меня не услышала. Я не отставала.
— Осень-праздник. Осень-метель. Осень-ветер. Осень-дождь…
Показалось, или женщина пошла медленнее? Во всяком случае, мне уже не приходилось так за ней бежать.
— У него была подруга. Много его моложе. Они любили друг друга двадцать лет. Она готова была уйти ради него из семьи. Но художник всегда считал, что она слишком молода, что он принесет ей только горе. Бытовая неприспособленность, творческая натура, пьянство, все дела…
Женщина приостановилась, повернув вполоборота голову.
— Художник звал ее своей Музой. Когда они расставались надолго, у него случался застой, нервные срывы, тяжелые запои, он даже пару раз попадал в психбольницу…
Женщина резко развернулась. Голубые ее глаза светились ненавистью.
— Откуда вы знаете про нас с Андреем?!
— Они не могли быть вместе и не могли быть врозь. — Я уже не понимала, нашептывает ли мне это призрачный художник или я сама все откуда-то знаю. — Любовь-ненависть, любовь-зависимость. Праздники становились все реже, расставания — все чернее, картины — все депрессивнее. А потом однажды вы ушли — а он умер.
— В-вы! — Женщина шагнула вперед. Схватила и дернула меня за руку, как чуть раньше — ее умерший возлюбленный. — Не знаю, кто вы и чего от меня хотите, но прекратите это немедленно!
Я глядела в ее глаза. Красивые, чистые, промытые слезами; мерцающие голубые топазы…
— Вы всю жизнь обижались, что он не рисовал ваш портрет. Называл своей Музой — а не рисовал!
— Да замолчите же!
— А ведь он все-таки написал его. Незадолго до смерти… как вы любили — из листьев. Он назвал его «Женщина-осень» и хочет… хотел, чтобы вы увидели этот портрет, Лиза.
…Мы сидели на скамье, и она говорила — взахлеб, словно боясь не успеть, как будто внезапно прорвало плотину, выстроенную этой благополучной и уверенной женщиной между собой и целым миром. Ей, наверное, и поговорить было не с кем. Она то смеялась, то плакала. Она вываливала на меня такие подробности, которые я не хотела бы слышать даже от близких людей. Которые рисовали образ очень непривлекательного, эгоистичного и тяжелого человека.
Но ее художник сидел на скамье рядом и смотрел на нее так, как на меня никогда не смотрели.
— Я скажу вам, где находится портрет. Но сначала вы должны пообещать мне кое-что. Вам нужно перестать винить себя в его смерти…
— Но…
Я нетерпеливо махнула рукой:
— Знаю-знаю, Андрей умер вскоре после очередного расставания с вами, значит, умер из-за вас! Лиза, вы лучше меня знаете, что он вытворял с самим собой и со своим здоровьем. — Я встретилась глазами с художником. Тот улыбнулся мне: немного смущенно и немного лукаво. — Если вы так горюете, подумайте, каково ему видеть, как терзается его любимая женщина. Это даже умершего может довести до безумия. Не причиняйте ему лишних страданий… Пожалейте себя, простите. И его — тоже.
Наклонившись, я подобрала брошенные ею листья. Желтый. Красный. Зеленый. Положила на скамью перед ней.
— Это обычный букет от Андрея. Я пошла.
— Вы так хорошо его знали?
Я оглянулась.
— Нет. Просто случайная прохожая.
— Но тогда как…
— Я должна была вам передать это и передала, — сказала я, отступая. — А теперь посидите молча, послушайте, как падают листья. — (Может, в этом шелесте она все же услышит его голос?) — И отпустите его наконец!
Если Лиза что и говорила мне вслед, я не слышала. Потому что решила не слушать. Ускорила шаг.
Джой молча порассматривал меня. Вынул руки из карманов и распахнул с таким же молчаливым приглашением. Я шагнула, благодарно прижалась к нему, обняла: как тепло, спокойно, надежно. И никаких призраков!
— Какая ты холодная! — удивился Джой. — Будто в погребе сидела.
Расстегнул пальто, укутал меня его полами, покачался со мной в обнимку, как бы утешая. И вовремя — меня внезапно заколотило. Тяжелая это работка — призраков успокаивать!
— Что, все дело было в ней?
Я не стала оглядываться на его кивок. Рассказывать сейчас не было ни сил, ни желания. Я очень надеялась, что больше никогда не увижу ни Лизу, ни ее умершего художника.
— А пошли-ка в наше кафе! — неожиданно сказал Джой.
— В наше?
— Ага. Скупим все тамошние пирожные. Кстати, ты платишь!
— С чего это?!
— Ты же до сих пор не вернула мне деньги за химчистку!
— Какой же ты мелочный!
— Я такой, — согласился он, увлекая меня за плечи.
Я все-таки оглянулась на ходу. Женщина, задумчиво вертевшая в руках осенний букет, нерешительно, слабо, как бы пробуя, каково это, улыбалась…
За несколько недель до…
— А, — сказал Джой. — Я все-таки выпью кофе.
Вновь уселся за стол. Брезгливо морщась, принюхался к чашке и услышал голос Инги:
— Это… все, что ты можешь сказать?
— Ну и еще то, что кофе действительно мерзкий! Так что растворимый кофе и правда оно, как говорят наши депутаты!
— Джой…
Страдальчески сморщившись, он сделал еще глоток.
— Просто это все объясняет.
Это действительно объясняло многое. Он глотнул кофе, прикрыв веки, — вкус лучше не стал. Как это вообще пьют?
Мог бы давно догадаться, идиот! Ведь у самого же такой опыт имеется. Но он перебрал все мыслимые варианты: отходняк от комы, мания преследования, помешательство. Реальные объяснения для реальной жизни.
Только вот конкретно к этой девушке такие объяснения совершенно не подходят.
Это же Инсон!
— Джой.
Он открыл глаза. Инга стояла перед ним — ошеломленная и несчастная. Он подумал, привстал и, надавив на плечи, усадил ее напротив: девушка с размаху шмякнулась на стул.