Это утро выдалось на редкость приятным. Идя от метро, Ника то ускоряла шаг, то почти останавливалась, щурясь на яркое солнце и подолгу наблюдая за воробьями, до хрипа спорящими на зеленеющих газонах. Один даже пролетел мимо нее, волнообразно, притягиваемый к земле тяжестью зажатой в клюве картошки фри. За ним с отборной бранью следовала целая стайка. Ника рассмеялась, не обращая внимания на недоуменные и неприязненные взгляды проходящей мимо дамы и повинуясь порыву, сорвала несколько упитанных одуванчиков, тут же перепачкавших ей пальцы млечным соком. Дойдя до работы, она не сразу села за стол, а вместо этого, бубня под нос песенку в надежде рассеять гнетущее нечто, разбуженное ее ранним приходом, направилась открывать окна – повсюду. Давно пора проветрить тут, чтобы ветерок с ароматом луж от недавнего дождя и сочной травы, каждой острой травинкой прокалывающей почву, проник в коридоры театра, выдул из него все глупости и страхи, вместе с запахом лака, строительного раствора, грунтовок и клейстеров, чтобы от упругого порыва закачались и начали перезваниваться хрустальные капли в большой люстре над галереей. Ничего ей в эту минуту было не нужно, только бы белая занавеска в буфете выгнулась выпукло и сильно, превращаясь в парус, до краев налитый ветром…
Но этому так и не суждено было случиться. Потому что из женской гримерки доносились рыдания, прерываемые отчаянным стуком в дверь.
Ника припала глазом к замочной скважине.
– Эй, есть кто?
В ответ с другой стороны скважины резко возник чужой глаз. Ника от неожиданности отшатнулась. Внутри все оборвалось от болезненного воспоминания: Митины глаза смотрят на нее через окошко в двери ее тюрьмы. Но Ника, сделав над собой усилие, тут же снова приблизилась к скважине.
– Выпустите меня отсюда! Помогите… Пожалуйста, выпустите… – Ника узнала рыдающую Римму Корсакову. И пока бегала за ключами, пока перебирала связку, приговаривая «сейчас, сейчас», а Римма из последних сил колотила ладонью по обшивке двери, все внутри ее затаилось в обреченном предвкушении: ну вот и началось.
Разорение и хаос гримерки бросились в глаза первыми. Перевернутый стул, упавшая со стола лампа с треснувшим колпаком из матового стекла, сбившийся в гармошку половичок, передвижная вешалка выдвинута почти на середину комнаты, а низкий комод, наоборот, пододвинут к двери так близко, что Ника едва сумела протиснуться: как будто им Римма пыталась преградить путь какой-то угрозе извне. Все, что может источать свет, включено, несмотря на давно начавшийся ясный день: горит потолочная люстра, лампа дневного света, торшер, точечные круглые светильники по краям гримировочных зеркал Милы, Рокотской и Сафиной, даже невесть откуда взявшийся большой хозяйственный фонарик. Свет из него тусклый, внутри чаши с зеркальными отражателями догорает белый уголек светодиода, батарейка почти села – он горел не первый час.
На полу Римма, сидя на подогнутых ногах, закутанная в черный плащ на искусственном меху из одного из старых спектаклей, покачивалась из стороны в сторону, тихонько подвывая. Нику охватил суеверный озноб. Ей показалось, что в грим-уборной холоднее, чем на улице. Холод был совершенно ночной, темный, пропахший страхом и болгарской розой, и Ника успела подумать, что, наверное, никогда уже не сможет спокойно воспринимать эти духи, они всегда будут казаться ей запахом ужаса.
Убедившись, что зашла действительно Ника, Римма всхлипнула, и по щекам ее заструились слезы. Плакала она уже давно, если судить по размазанной косметике, черные потеки которой делали ее похожей на жертву нападения из какого-нибудь фильма ужасов. Рукава персиковой блузки были запачканы тушью. Кажется, Корсакова провела здесь всю ночь и этой ночью что-то явно происходило. Ника едва успела шагнуть к ней, как актриса поползла на карачках, протянула к ней обе руки и обняла за колени, стиснула и уткнулась лицом в джинсы. Ее колотило, как в припадке.
– Слава богу. Хоть кто-то… живой… – бормотала она бессвязно. Ника поняла, что стаканом воды или чаем с мятой тут не обойтись, и хотела сходить в кабинет Липатовой за коньяком, но Римма вцепилась в ее ноги нечеловеческой хваткой.
Почему так зябко? Нет, покойники не восстали из могил, оставив разверстые гробницы источать потусторонний холод. Всего лишь открыто окно. И если предположить, что оно было открыто всю апрельскую ночь, низкая температура уже не вызывает удивления. Ника присмотрелась получше и сообразила, что окно перекошено в петлях и его нельзя ни закрыть, ни распахнуть до конца – сломано. Решив, что разберется с этим позже, она с трудом оторвала Римму от себя, поставила на ноги и вывела подальше отсюда.
Только через час картина стала проясняться. Ника вытягивала информацию по крупицам, отпаивая Римму коньяком, укутывая пледом и слушая бесконечные всхлипывания. Вся наигранность и манерность, которой обычно грешила актриса в повседневной жизни, слетела с нее шелухой, и говорила она уже не репликами своих ролей или витиеватыми фразами, а обычными рублеными предложениями, путаясь и то и дело начиная сначала. Теперь Ника действительно боялась за Риммино состояние.
Она не могла понять, каким образом не услышала вчера криков актрисы. Покидая театр на закате, она не стала совершать обход, но непременно должна была услышать вопли Риммы, когда дверь гримерки захлопнулась. Сначала Римма подумала, что всему виной сквозняк, но прежде чем она успела встать со стула, в скважине уже повернулся ключ.
– Кто-то специально закрыл меня, понимаешь!
Ника понимала. Происшествие могло бы стать обычной шуткой, если бы шутник, побродив минут пять, отпер дверь и выпустил Римму. Но никто так и не пришел. А телефон актрисы сел еще в обед, и это помнили все театралы, даже Ника, забежавшая перекусить в буфет на минутку, как раз когда Корсакова громко сокрушалась, потеряв доступ к соцсети, в которую она заглядывала ежечасно.
Когда Римма осознала, что театр опустел и ее никто не освободит, начала накатывать паника.
– Я… помню это с детства. Такое чувство, будто… полчище муравьев приближается ко мне, это черный ручей, он все ближе и ближе, и вот у моих ног он раздваивается и течет мимо. Но стоит мне вздохнуть, понадеяться, что они приняли меня за дерево, как ручей тут же меняет русло. И они уже на мне, во мне, повсюду!
Говоря это, Римма начала дергать плечами и нервно оглаживать себя, одежду и банкетку, на которой сидела, ее пальцы беспокойно исследовали поверхности, натыкаясь на малейшие шероховатости. Руки у нее были поразительно красивы, женственные и нежные, только маникюр не пережил минувшей ночи, кое-где лак скололся, на нескольких пальцах обкусана кожа с боков от ногтей, а через правое запястье идет неровная царапина с зазубриной на конце и засохшей капелькой крови. Руки, пережившие схватку.
– Мне не нравятся запертые комнаты. Тебя запирали, когда ты была маленькая?
Ника покачала головой. Риммины глаза наполнились слезами.
– У нас была такая комнатенка… отчим звал ее темнушкой. Там лежал мой матрас и… старая одежда, и… И… когда я не приносила домой пятерку, он говорил, что мама должна гордиться мной, а если я не принесла пятерку, то нечем и гордиться. И оставлял меня там, в темноте… А мама…