– А когда отбываем?
Дядька добыл из кармана потрепанный блокнот, долго его листал, бормотал что-то себе под нос, закатывал глаза и наконец объявил:
– Десятого.
– Что ж так долго? – Мы с Маськой переглянулись.
– Дак ведь четверо вас! За один раз хотите или как?
– Вместе, вместе, – дружно закивали мы головами.
– А четыре места сразу до десятого никак. И три есть, и два по два… а четыре – только десятого. Даже пять. Так что ежели хахаля с собой надумаете какого везти, звякните. Забронирую».
Все. На этом очередная глава дневника, который я держала в руках, заканчивалась. Я быстро перелистала остальные исписанные страницы – их оставалось три-четыре, не больше. И скорее всего, в них также не было ответа на вопрос – КАК эта тетрадка оказалась у него? Кто они ему – эти женщины и эта маленькая девочка? Кроме того, мне очень хотелось узнать, доехали ли они все туда, куда собирались? Живы ли они сейчас или?..
– Доктор есть? – громко позвали из коридора.
Я в спешке шлепнула тетрадку на подоконник: было мое суточное дежурство, и я была сейчас нужна в другом месте. Не было времени додумывать и гадать – что произошло с этими людьми дальше и не случилось ли с ними это самое «или»?.. Нет, я даже думать об этом не хочу!
Однако, делая свою работу, останавливая кровотечения, стабилизируя давление, обезболивая и инспектируя тяжелых, спящих обвальным медикаментозным сном, я, каждый день выкладывающаяся по полной в отделении реанимации военного госпиталя и старающаяся не думать о постороннем, – все равно не могла выбросить из своей головы трех женщин и одну маленькую девочку. Ехали ли они сюда или в другой город? И как детский рюкзак оказался у двух наших раненых? Внезапно я подумала, что его мог подобрать и тот, второй, которого на себе тащил Грек. «Грек, Грек…» – несколько раз повторила я про себя в ночной тишине дежурки. Нет, Грек однозначно больше подходит для другого человека. Грек – это такой дядька с большими черными усами, который переправляет всех в лодке через реку. Туда-сюда, сюда-туда. Ему скучно, и он зачем-то сует в эту реку руку. И за нее хватается еще один Грек – с такими же огромными усами. И руками-клешнями, как у того водителя, который так колоритно был описан в тетради.
Ночь уже уплывала мимо. Время текло с потрясающей быстротой… Нет, неправда. Время в последние несколько месяцев просто сошло с ума. Оно двигалось какими-то рывками – то мчась с сумасшедшей скоростью, то застывая, замораживаясь, как этой бесконечной ночью… когда рассвет никак не наступит. Утром уже совсем холодно – и я ежусь, ленясь встать и закрыть форточку, из которой тянет предрассветным волглым ветерком.
Завтра утром я прибегу на работу и дочитаю. Хотя что это мне даст? Удовлетворю собственное неуемное любопытство? Почему мне все время кажется, что эти женщины имеют какое-то отношение к НЕМУ? Что они как-то пересекались? Где? Когда? Виделись в Донецке, когда мать Женьки туда ездила? На именинах Маруськиного брата в Антраците? Мне остается только строить предположения и гадать. Потому что я НЕ ЗНАЮ. А «кажется» – это из другой области. Мне НЕ ДОЛЖНО ничего казаться. Потому что я врач. Давление, пульс, состояние кожных покровов, вес, рост, расчет лекарственных препаратов… Я не могу полагаться на «кажется». Потому что мне кажется слишком многое. А я хочу знать точно: скоро ОН очнется. Эти женщины выжили. Доехали. Нашли жилье. Девочка Женя пошла в школу. Что, снова просить Макса проверить, в какую школу в первый класс попала девочка Женя? Глупо. Смешно. Свалить на Макса огромную работу – наверняка первоклашек Жень в нашей стране десятки тысяч… Искать девочку Женю неделями и месяцами напролет только для того, чтобы вернуть потрепанный розовый рюкзачок с нарисованной на нем рыбкой Немо? Куклу без ноги? Тетрадь? Да, этот дневник, несомненно, был самой важной частью их багажа. В нем была жизнь, как она есть – без прикрас. В нем жило страшное лето этой войны, описанное просто – но эта безыскусная простота подкупала и порой действовала на читающего сильнее, чем пафосное изображение каких-нибудь битв. Потерянный дневник, потерянное лето… и неужели я тоже должна потерять того, кто мне дорог? Неужели КАЖДЫЙ из нас должен потерять самое дорогое?! Жизнь. Любовь. Веру. Кусок земли, бывший родным домом. Нет… я не хочу сейчас об этом. Но когда же об этом говорить? ЭТО нельзя откладывать на потом, авось само собой устроится, рассосется, исчезнет…
Я знаю, что еще не раз буду открывать эту тетрадь и читать. Потому что это было окно в другой мир – тот, которого я не знала. «Услышьте Донбасс!» Да, я увидела. Услыхала. Вот он какой, оказывается… он совсем не черный и даже не черно-белый, этот мир, где все разделилось, расслоилось, раздробилось на части. Он многоцветный, он слишком сложен, чтобы мы сразу смогли сложить его, разбившийся на миллионы мельчайших осколков, в единую картинку. И именно поэтому все мы сейчас находимся в коме. Потому что важная ЧАСТЬ нашего тела не функционирует. Пошла вразнос. Ее тянут, буквально раздирают в разные стороны. Ее атакуют по всему периметру. И от такой перегрузки он просто ВЫКЛЮЧИЛСЯ. И ОН, тот, который сейчас тоже, возможно, ждет рассвета, чтобы пришла я, коснулась его лба прохладными пальцами, – он тоже часть этой части. И одновременно – часть меня. В этом мире невероятно много связей между вещами, людьми, явлениями… Но Я и ОН – это уже одно целое. В этом я больше чем уверена. А если вдруг он так и не выйдет… Нет! Я не могу об этом даже думать. Я НЕ ХОЧУ об этом думать. И не должна. И я не думаю. Потому что живу надеждой. Каждый день. Каждый час. Еще недавно я сказала ему: «Знаешь, как это отвратительно – так долго ждать?» Какая же я была дура… Что, если он меня услышал? И понял, что мне все надоело. И что я просто устала ждать. Опустила руки. Отчаялась. Разуверилась. Разлюбила. И как, как теперь доказать ему, что это вовсе не так?!
Егор
Сзади взвыло и ахнуло так, что мы с питерским даже присели. Ничего себе: «поддержим огоньком»! Хоть нас и предупреждали, что «все будет, как на самом деле», но… Похоже, шмаляли из настоящего миномета.
– Да ну их на фиг! Идиот какой-то стреляет… накроет еще! Давай… короткими перебежками до тех развалин, – скомандовал я.
Рядом бежало с десяток таких же переодетых в украинскую форму, как мы. Пацаны неслись вперед, даже не пригибаясь, – может, им сразу сказали, что никакой липовой «разведки» не будет, а приезжие киношники хотят снять сюжет для новостей, поэтому первогодки, один из которых на бегу развернул флаг «Правого сектора», и мчали так лихо. Метрах в тридцати виднелась съемочная группа, и я подумал: интересно, сколько раз они будут заставлять нас бегать туда-сюда? Или снимут с первого дубля? Однако никаких команд не поступало – и мы перли вперед, прямо на свой же блокпост.
– Давай передохнем… осмотримся, – распорядился я. Питерский, похоже, легко согласился быть ведомым: он, не возражая и тяжело дыша, тут же повалился на землю.
Что здесь было до того, как постройку накрыло «Градами»? Баня? Водокачка? База отдыха с собственной водонапорной башней?
– Бронебойными, кажись, бьют! – испуганно прислушиваясь, сказал питерский. – Я их по звуку различаю! Я музыкант… был.