— …что тут сделаешь, когда тебя все время опекают…
— …а ты мяч не держи, бей сразу…
— Мне противно смотреть на эту вашу мазню, — сказал горбатый подросток и презрительно цыркнул сквозь зубы слюной.
— Тебе хорошо говорить, — возразил ему долговязый юнец, — но если хочешь знать, такой мяч вообще не возьмешь.
— Гляньте, Бланка идет…
Через улицу перебегала девушка с высокой грудью.
— Иди к нам, мадам, дай полюбоваться! — крикнул горбун.
— Ишь какой, — сказала девушка, презрительно щуря глаза, — отвяжись от меня, понял?
— Пожалуйста, пожалуйста, — иронически раскланялся горбун, — передай от меня привет своим дражайшим предкам…
Девушка что-то ответила, но что — расслышать уже было невозможно. Горбун бросил ей вслед непристойное ругательство.
«Ну и народец, — ужасался в душе чиновник, — мне даже непонятно, о чем они говорят. Какое счастье, что мы живем в доме полицейского. Для таких убить человека ничего не стоит. Теперь вон сдвинули головы, наверняка сговариваются, как кого ограбить. Надо будет обратить на них внимание полицейского. Посадить бы их всех — и дело с концом».
Уже отходя от окна, он услышал детский возглас:
— Пан Фара, папа сказал, чтобы вы дали ему почитать детективные книжки.
— Передай папе, — прохрипел в ответ мужской голос, — что он многого хочет, пусть сперва вернет, которую у меня брал.
Чиновник захлопнул окно и пошел спать.
2
Тем временем к дому полицейского, взбираясь по ступеням, крались какие-то фигуры. Учитель Шолтыс стоял перед дверью своей квартиры и шепотом приветствовал входивших словами: «Господь Бог с вами!».
Тусклый свет лампы освещал их лица. Это были пожилые мужчины в черных долгополых пальто и пожилые женщины в невообразимо старомодных салопах.
Часы на здании школы пробили одиннадцать, когда откуда-то с первого этажа донесся странный сдавленный голос. Казалось, кто-то стонет, в отчаяньи моля о помощи.
Чиновник приподнялся на постели и широко раскрытыми от ужаса глазами вперился в темноту.
— Слышишь? — в страхе прошептал он.
Жена стряхнула с себя дремоту. — Что случилось? — сонно спросила она.
— Там… там… — заикаясь, произнес чиновник, — кого-то душат…
— Погоди… — сказала чиновнику жена, положив руку ему на плечо. Оба стали напряженно вслушиваться.
Через некоторое время снова раздались жалобные стоны, казалось, они исторгаются из горла женщины, испытывающей нечеловеческие страдания. Затем стали различимы отдельные слова.
— …оборачиваюсь, вижу церковь, — стенал голос, — оборачиваюсь, вижу людей… Но тот, кто взывал, услышан не был… И поднялась великая смута, нельзя было отличить грешника от праведника… многие подступались, но тут же были повержены… Господь обрушил свой гнев на вавилонян, посеявших семя злобы… А-а-а, он уже идет, я чувствую — он идет… Добро пожаловать к нам, брат, молви слово спасительное!
— Кто это еще идет? — прошептал чиновник, дрожа всем телом — Что за шум? Боже правый, да что же это такое? Поди, взгляни, что там происходит!
— А, я уже знаю, — спокойно произнесла жена, — это спириты собрались у Шолтысов. У них там столик, который вращается, и они вызывают духов. Пани Шолтысова и меня приглашала, но я сказала, что этим не увлекаюсь.
— Да разве это допустимо — вызывать духов посреди ночи? — с неудовольствием воскликнул чиновник. У него отлегло от сердца, и он принялся негодовать. — Мы вложили в эту квартиру свои кровные сбережения, а не можем даже спокойно выспаться. Вызывайте своих духов до десяти вечера! После десяти в доме должна быть тишина, никаких сборищ — это запрещено! Я этого так не оставлю. Пусть объясняются с нашим хозяином…
— Брось, — успокаивала его жена, — ведь в общем-то пан Шолтыс неплохой человек, такой вежливый, услужливый. Бывают жильцы и похуже. В старом доме у нас каждую ночь внизу устраивали драки, в пивной. Пьяницы поломали на лестнице перила… Везде что-нибудь да есть, нужно быть терпимее. У всякого барона своя фантазия. Кто-то увлекается духами, а ты иностранные марки коллекционируешь…
— Филателия никому не мешает, — возразил чиновник, — это занятие тихое. Но гвалт ни в одном приличном доме не потерпят. К тому же, должен тебе сказать, столоверчение — занятие противозаконное…
— Ладно, спи, — прервала его жена.
— Легко сказать — спи, — ворчал чиновник, — заснешь тут, как же?! До смерти напугали!
3
Было веселое утро, полицейский уже стоял в саду и смотрел на дружные всходы люцерны, которую он посеял на пологом откосе, отделявшем овощные гряды от цветника. Во двор вышла с ящичком пани Сырова и высыпала грудку золы.
— Вы уже встали? — приветливо воскликнул, обращаясь к квартирантке, полицейский, а про себя подумал: «Я хоть и не гляжу, да вижу. Мне и глядеть-то незачем. Стало быть, ты высыпаешь золу прямо на моем дворе?!»
Вслух он продолжал: — Я смотрю, люцерна что-то жидковата.
Пани Сырова сказала: — Долго ли еще постоят хорошие деньки?
— Думаю, постоят, — ответил полицейский. — Луна-то все прибывает. — Он и сам, расплываясь в улыбке, был похож на луну. Но в глубине души испытывал неудовольствие, не только от того, что у него на дворе ссыпают золу, но и от того, что что-то заставляет его улыбаться жилице. Он измерил пани Сырову косым взглядом и сказал себе: «Да, кто меня не знает, тот может подумать… Но лучше пусть не думает, не то это выйдет ему боком. О, я умею кусаться! По-твоему золу должен за тобой убирать я? Я тебе кто — работник или твой хозяин? Отвечай!»
— А как мы спали? — слащаво осведомился он.
— Плохо — ответила пани Сырова, — мы провели бурную ночь.
Полицейский поднял голову: — Как это бурную? — с подозрением спросил он. — Разве может быть в моем доме по ночам тарарам? Кто же это галдел? Небось, опять трафикант созвал свою компанию и до ночи дулся в карты. Я эту лавочку прикрою. Я ему покажу. Внес семь тысяч на строительство, платит тысячу двести за квартиру и воображает, будто имеет право галдеть. Мне он давно уже не по нутру. В будние дни ходит на деревянной ноге, а по воскресеньям и в праздники ему, видите ли, нужно нацепить на себя резиновую, пижон! Расфорсился! Плати он за квартиру побольше, тогда другое дело, — имей хоть десяток резиновых протезов… Придется мне, черт подери, наводить порядок!
— Да нет же, — прервала его пани Сырова, — у них было тихо. Гвалт стоял у Шолтысов. Мы даже спать не могли.
— Что вы говорите? — удивился домовладелец, — пан учитель… Вот-те раз! А еще образованный называется… Мне он казался таким тихим… В тихом омуте… Но я его вижу насквозь… Толкует мне о звездах, думает, я такой простак, что про звезды ничегошеньки не знаю… Ученость свою показывает. «Когда думаешь, что лучу света нужны сотни тысяч лет, чтобы преодолеть такое расстояние, то содрогаешься при мысли, как мы ничтожны…» Я отлично понимаю, на что ты намекаешь. Это ты ничтожный, а я-то не ничтожный. Пятнадцать тысяч на строительство, это тьфу по нынешним временам. Дай хотя бы двадцать тысяч, тогда и рассуждай себе о звездах сколько угодно! А образованностью мне в нос не тычь. Я ничего не кончал, но обо всем имею свое понятие.