И если в пустоте попадается одинокая звезда – это событие. Мы иногда встречали таких шальных шатунов, чаще темные карлики, ни одного гиганта и сверхгиганта, – звезда вылетала из мрака, мы проносились мимо. Ни у одного из таких светил не было и признаков планет.

Жизнь в Галактике – дар более редкий, чем тепло и свет.

Теперь я имел свое кресло в командирском зале, рядом с дежурным командиром. От дешифраторов информация поступала в МУМ, та отдавала команды автоматам, а я ставил механизмам дополнительные задания.

Обычно я дежурил с Ольгой: мы часами молчали, вглядываясь в звездное небо, мысленно переговариваясь с подчиненными нам машинами. Я все более узнавал другую Ольгу, не ту, что порядком надоедала мне в школе, не ту, что вела ученые разговоры в веселой компании, – спокойного, решительного, проницательного командира. Я учился у нее. Сейчас все это в прошлом, но я с радостью вспоминаю дни совместных дежурств.

Каждый день я уходил в гравитационную лабораторию и все снова и снова просматривал излучения мозга разрушителей, записанные Андре. Я считал эту работу главным своим делом. Раньше Андре делал все сам, мы лишь помогали ему. Мы посмеивались над его скоропалительными теориями, снисходительно одобряли его прозрения, а про себя были спокойны. Рядом с нами огромный разум непрерывно порождал ослепительные идеи. Он жадно ухватывал каждую загадку, бился, пока не разрешал ее, – зачем нам тревожиться? Все, что возможно сделать, сделает он, и сделает лучше любого из нас – так чувствовал каждый.

Теперь Андре не было. Исчез гениальный генератор новых идей. Его надо было заменять, хотя бы частично. У меня и в помине не было вдохновенной легкости Андре. Но я неустанно, непрерывно размышлял – хотел заменить трудом его интуицию. Там, где он одолевал неизвестность двумя-тремя исполинскими прыжками, я пробирался ползком, петлял, возвращался обратно и снова полз вперед.

Во всяком случае, я был настойчив. Я садился на диван, закрывал глаза и тысячи раз мысленно возвращался к одной и той же картине. Мы сжали полями слабеющего головоглаза, он отчаянно взывал к своим: «Помогите! Помогите!» Его гравитационные призывы уходили с нормальной световой скоростью, с той же скоростью возвращались ответы. Можно вычислить по времени, разделявшему призыв и ответ, расстояние от Сигмы до крейсера, вышедшего ему на помощь. Но крейсер, летя в сверхсветовой области, раньше ночи добраться не мог – так он сообщал. Сколько дней или недель светового пути разделяло их? А разрушитель беседовал с крейсером так, словно тот был рядом.

«Что же это такое? – спрашивал я себя. – Что может двигаться в пространстве, не уничтожая его, со сверхсветовой скоростью?»

Я пытался разрешить эту загадку даже во сне. Как-то я запустил дешифратор на излучения своего мозга, и он записал, что, и сонный, я бьюсь все над тем же.

И мало-помалу, еще смутное, стало вырисовываться решение. Оно было до того простым, что я поначалу в него не поверил.

Но все пути вели в одну точку, все логические нити завязывались в один узел.

Я вышел наконец на верную дорогу. Я попросил к себе Ольгу. Она пришла в лабораторию, долго слушала, потом сказала:

– Итак, ты считаешь, что этот загадочный агент связи, мгновенно проносящийся сквозь пространство, – само пространство?

– Да, само пространство. Вернее, колебания его плотности. Только изменения пространства могут распространяться в пространстве со сверхсветовыми скоростями – вот моя мысль.

Ольга продолжила ее:

– Мы научились превращать вещество в пространство и опять получать из пространства вещество. Короче, мы оперируем крайними точками – создавать и уничтожать… А между ними спектр разнообразных состояний, возможно, не менее важных, чем полюса… Надо искать, Эли, надо искать!

От восторга я расцеловал Ольгу в обе щеки. Это было лишнее, конечно. Она растерялась, как девчонка, пойманная на шалости, хотя виноват был я, а не она.

– Не сердись, – сказал я с раскаянием. – Я от души, Ольга.

– Я не сержусь, – ответила она грустно. – Разве ты не заметил, что я не умею на тебя сердиться?

17

В тот вечер я долго не засыпал. Я думал об Андре. Он похвалил бы меня за открытие волн пространства. Я редко удостаивался его похвал, когда мы были вместе, но сейчас он похвалил бы меня, я в этом не сомневался.

Андре стоял передо мной. Я слышал его голос. Я закрывал глаза, чтоб лучше видеть и слышать его. Он ходил по комнате, взмахивал вычурными локонами. Он был, как всегда, немного смешон и очень мил. Я говорил с ним и, стискивая зубы, плакал. Он был в беде, а я не мог ему помочь.

«Ты тяжелодум, Эли, – говорил он сердито. – Насмешливый ум сочетается в тебе с изрядной тупостью. Если бы я высказал то, к чему ты с таким трудом добрался, ты бы для начала поиздевался надо мною. Ты встречал насмешкой любую мою идею, разве не так?» – «Не так, – защищался я. – Будь справедлив, Андре, не так! Я многое принимал сразу». Он беспощадно опроверг меня. В жизни он не был таким жестоким, как в нынешнем моем представлении о нем. Впрочем, сейчас он не мог быть добрым – теперь он был вечным обвинением мне. «А невидимки? – говорил он. – Невидимки, Эли? Разве ты не расхохотался, когда услышал о них?» – «Да, невидимки, – отвечал я. – Это правда, я удивился и засмеялся. И я жестоко наказан, что не поверил в твое прозрение и не позаботился о защите. Мы все наказаны, Андре, все!» – «Другие мои идеи ты высмеивал тоже, – заметил он. – Вспомни получше, Эли».

Я стал вспоминать его идеи и теории. Их было много, час бежал за часом, бессонная ночь плелась, как старуха. Я больше не спорил с Андре, я вдумывался в его мысли. Я был готов принять любую из них – уже потому, что ее высказывал он. Я подводил под них фундамент, подбирал убедительные доказательства – я запоздало оправдывался перед другом.

Я вспоминал, как он блестяще обосновал удаление Гиад от всех звезд мира. Спыхальский, наверное, уже послал экспедицию проверить его гипотезу, и экспедиция доказала, что Гиады рушатся в искусственно созданный провал в космосе. Как могло быть иначе? Андре так запальчиво отстаивал эту идею, он не мог ошибиться!

А потом я припомнил его версию происхождения людей, так жестоко раскритикованную Ромеро. Она стала мне дорога еще и потому, что Павел на нее ополчился. Я хотел обдумать ее в деталях, по-серьезному обосновать.

Но доказательства не подбирались, вместо мыслей возникали картины. Я тешил себя придуманными историями, разыгрывал фантастические вариации на заданную Андре тему и упивался ими, как некогда на Земле индивидуальной музыкой. Мной овладела полудрема-полубред. Я возвратился в далекое прошлое Земли. И вот я вижу дикие леса, каких давно не существует. У подножия холма лежит на боку космический корабль. Из разорванного его чрева вываливаются лестницы, бочки, ящики, незнакомые механизмы. По небу мчатся растрепанные тучи. Дико кричат обезьяны. Влажная жара тяжко висит в воздухе придуманного мною уголка Земли.