Все, кто был в это время в столовой, повернулись в креслах и озадаченно уставились куда-то вдаль, откуда донесся страшный шум, какая-то какофония криков, топот ног… Метрдотель бросился к нам и настоятельно рекомендовал не выходить на улицу.
— В чем дело? — громко спросила я. — Что случилось?
— Демонстрация, — ответил он. — Там огромная толпа, тысячи, они направляются к площади Согласия. Полиция предупредила, что покидать отель небезопасно. Мы закрываем все двери на ключ.
— Черт побери! — вскричала я.
Потом схватила Мисю за руку и потащила в мой номер на последнем этаже, откуда хорошо видна площадь. На сердце было тревожно. Над поднятыми крепко сжатыми кулаками витали клубы слезоточивого газа, а конные полицейские врезались в толпу орущих что-то молодых людей в беретах, с плакатами и транспарантами, а также с заостренными палками в руках.
— Кто это? — испуганно прошептала стоящая рядом Мися.
— Не знаю.
Сверху хорошо было видно, как столкновение переросло в яростную схватку: молодые люди бросались на полицейских, стаскивали их с лошади, другие с окровавленными лицами, кашляя от слезоточивого газа и спотыкаясь, спасались бегством.
— Пошли, — сказала я и оттащила Мисю от окна. — Подождем здесь. Надо позвонить в ателье, чтобы там приняли меры безопасности, надо убедиться, что им ничто не угрожает. И Поль, как только сможет, будет здесь, он расскажет, в чем там сыр-бор.
Я позвонила в ателье. Там уже распустили персонал по домам и позакрывали все двери, хотя моя управляющая Элен де Лёсс сообщила, что наши работницы утром на работу не явились.
— Отправились на демонстрацию против правительства. Толпа пошла к Палате депутатов и Елисейскому дворцу, требуя от всех отставки. Безработица и депрессия… — Она охнула, а я услышала в трубке приглушенный звук песнопений, доносящийся, видимо, с улицы. — Спаси нас Господи, мадемуазель, это похоже на большевистскую революцию. Они хотят все у нас разрушить!
— Поднимитесь в мою квартиру, — велела я ей, — заприте все двери и окна, закройте ставни и оставайтесь там, пока все не закончится. На улицу не выходите. Ждите меня, я приду, как только смогу.
Я хотела отправиться немедленно, но меня страшила сама мысль о насилии, о том, что наверняка разобьют вдребезги окна, появятся мародеры, и когда я повернулась к Мисе, она по моему лицу сразу прочитала все, что было у меня на душе.
— Не оставляй меня здесь одну! — простонала Мися. — Тебе нельзя выходить. Там же сброд!
— Не буду, — успокоила я ее.
Я налила в два стакана водки, Мися добавила себе уже привычные голубые капли. Предложила и мне, но я отказалась. Я уже почти отвыкла от них, да и Ириб терпеть не мог, если я принимала их вместо снотворного. Стиснув зубы, я сидела с Мисей на диване и курила сигарету за сигаретой. Она клевала носом, а за окном бушевала толпа, и это длилось несколько часов подряд.
Ириб явился уже в сумерки, весь мокрый от пота, несмотря на холод. Бунт был подавлен, но он оказался самым мощным в Париже после Парижской коммуны 1871 года. В газетах сообщали о более чем двух тысячах человек пострадавших и семнадцати убитых. «Наш обожаемый премьер-министр перед выборами тысяча девятьсот тридцать шестого года пытается найти компромисс», — презрительно заметил Ириб, и в следующем номере его журнала был опубликован призыв к низвержению республиканского правительства.
В Париже царил хаос. Моему магазину не причинили ущерба, но про другие сообщалось, что многие были разграблены и сожжены. Мне хотелось немедленно уехать в «Ла Паузу». Усугубляло мое недовольство решение Ириба отложить бракосочетание. Жена его сопротивлялась разводу как могла, у него были большие планы, националистическая пропаганда в «Le Témoin» вслед за беспорядками завоевала ему широкую аудиторию читателей. Ежемесячник иллюстрировался и публиковался под моим патронажем, и я с неудовольствием за этим наблюдала, но мне нужно было бороться со своими демонами, главным образом с Эльзой Скьяпарелли, чья последняя коллекция завоевала ей право появиться на обложке журнала «Vogue». Разъяренная, я позвонила издателю, требуя от него равного освещения и для моей последней коллекции, где я демонстрировала платья с косым кроем и украшенные вышивкой плащи.
— Я демонстрирую и предлагаю стиль, а не клоунские костюмы! — кричала я в трубку. — Вы же поощряете ее попытки отбросить нас на сто лет назад!
Реакция журнала оказалась неожиданной: они отказались публиковать обо мне материалы до тех пор, пока я не смирю свой нрав. В приступе досады и отчаяния я оставила Ириба в Париже и, взяв с собой Мисю, отправилась в «Ла Паузу», где к нам присоединился Лифарь и еще несколько друзей. И там, среди моих олив, с видом на морской берег внизу, я постаралась избавиться от недовольства собой, общей неудовлетворенности жизнью, от растущего страха стать никому не нужной, чего я боялась больше всего на свете.
Безрассудство и глупость мои достигли такой степени, что я запретила в доме газеты и разговоры о политике. Я не хотела видеть и знать, что, пока я пребываю в уединении, время неумолимо идет вперед.
1935 год я встретила с новой решимостью действовать.
Скьяпарелли в этом году представила новые костюмы в стиле милитари, с короткими жакетами с баской, и свои отвратительные тесные capotes. [44] Журналы пришли в полный восторг. Мне хотелось визжать от негодования, когда я читала, что только что разведенная американка Уоллис Симпсон, чья скандальная связь с принцем Уэльским потрясла Британскую монархию, посетила ателье Скьяпарелли и сделала там примерку. Мои premières уговаривали меня подстроиться в соответствии со вкусами времени и внести в мои модели элементы сюрреализма. Я отказалась. В течение лета, отдыхая в «Ла Паузе», повсюду на Ривьере я встречала свои пляжные пижамы. У меня еще был порох в пороховницах, и я представила модели бархатных жакетов типа болеро с коротким рукавом, V-образным воротником внахлестку; твидовые двубортные костюмы с пиджаками с присобранной талией; блузки с жесткими рюшами и уже ставшие моим фирменным знаком двухцветные туфли-лодочки.
Последняя коллекция имела успех. Британская редакция «Vogue» смирилась и предложила послать в «Ла Паузу» фотографа; им хотелось поместить на своих страницах мои снимки. Из Парижа я уехала довольно рано: надо было подготовить виллу. Ириб сказал, что приедет позже, как только закончит с последним номером своего журнала. Наши отношения стали гораздо прохладней, он был слишком увлечен политикой, но я надеялась, что, как только он окажется в «Ла Паузе», вдали от своей работы, мы сядем и как следует обсудим наше неожиданное решение пожениться. Я уже сожалела о нашей близости. Я не только не была вполне уверена, что люблю его, но и считала, что, уж если мы собрались пожениться, брак наш должен быть истинным во всех отношениях, а не проходным, когда подразумеваются и другие связи.