— Я переводчица, — ответила она даже смущенно. — С немецкого. А офицеры все тяжело раненные. Боюсь, умрут, не дотяну их до своих.
— А я лесник здешний, давно живу.
Они подошли к кустарнику, у которого Наталья оставила Прохорову и раненых.
— Кто это? — пискнула снайперша, увидев высокого венгра.
— Хозяин дома, помочь нам пришел, — ответила та сурово. — Надежда, не ори в лесу.
— Нету немца? — спросил Харламыч.
— Нет. Они в деревне рядом, где мы их видели.
Лесник осмотрел раненых, поцокал языком. Потом легко поднял на руки Раису и понес в дом.
— Давай, Прохорова, помогай, — сказала Наталья. Вместе с Надеждой они понесли Иванцова. Потом пришел черед майора и Харламыча.
Старуха-лесничиха достала два широких полосатых матраса, постелила прямо на полу. На них уложили раненых. Хозяин пододвинул стол к занавешенному окну, достав с печки, поставил чугунок с еще теплой картошкой, хлеб, несколько кусков просоленного мяса.
Наталья в изнеможении опустилась на лавку, сдернула шапку, расстегнула полушубок. Ей казалось, она вот-вот потеряет сознание от усталости. Повернув голову, увидела на стене несколько икон. Перед ними горели свечи. А внизу — два портрета, она даже сперва и не сообразила, кто это. Какой-то усатый военный в старинном австрийском мундире с аксельбантами и женщина в легком летящем платье с распущенными темными волосами, украшенными венком из алмазных звезд, очень красивая.
— Император, — сказал хозяин, заметив, что Наталья смотрит на портреты. — Императрица. Я сожалею об империи.
Только сейчас Наталья поняла, что, скорее всего, это Франц-Иосиф, правивший Австрией почти полвека, последний монарх, если не считать его племянника Карла, который процарствовал после его смерти всего год, и его супруга, легендарная императрица Зизи.
— Золтан, — представился венгр. — Ешьте, ешьте, — хозяин показал на стол.
— Спасибо, — Наталья кивнула. — Ешь, Прохорова. Но только меру знай, поешь немного, и хватит. А то хозяев без продуктов оставишь.
— А вы, товарищ лейтенант, — спросила снайперша в замешательстве.
— Я потом, надо раны осмотреть. Воды не найдется? — она взглянула на венгра. — Руки помыть.
Тот кивнул. Вышел в сени, принес кувшин с водой, таз и полотенце, полил на руки. Потом вместе с Натальей склонился к раненым.
— На Первой мировой был, — сказал сдержанно. — Солдатом императора. Знаю кое-что. Помогу.
Подняв голову, что-то приказал старухе. Она юркнула в чулан. Через несколько минут вышла, неся чистые тряпки и бочонок с каким-то отваром.
— Раны промыть, — объяснил хозяин. — Настой можжевельника. Очень помогает.
— Наташка, добей меня, добей, — едва она подошла к Раисе, та схватила ее за руку. — Не могу больше мучиться. Все горит внутри. Все равно помру.
— Погоди, Раиса, не горячись.
Вместе с Золтаном они с трудом оторвали присохшие бинты, на них застыл выделившийся из раны желтоватый гной. Венгр щелкнул языком.
— Плохо, плохо. Не выживет.
— Да уж, хуже некуда, — Наталья вздохнула.
— Добей, Наташка, добей, — умоляла Раиса, заливаясь слезами. — Боже, какая боль!
Пока Золтан промывал рану и забинтовывал, Наталья прижала голову санинструкторши к груди, гладила ее по волосам.
— Тихо, тихо, все будет хорошо, — приговаривала она.
Ее взгляд снова упал на портреты императора и императрицы на стене. На их фоне Прохорова за обе щеки уминала картошку с хлебом. «А как она, императрица Зизи, похожа на мать Штефана, — вдруг мелькнула мысль. — На фрау Ким». Ей вспомнилась их встреча под Кенигсбергом. Женщина в эсэсовском мундире, с такими же длинными темными волосами, собранными копной на затылке, ее зеленоватые глаза смотрят с сочувствием, тревогой, участием. «Если ты попадешь в плен, — она вспомнила, как она говорила ей при расставании, — назови мое имя, попроси, чтобы нам устроили встречу. Меня знают, я обязательно приеду к тебе. Я тебе помогу».
Нет, о плене не могло быть и речи. Во всяком случае, в сложившихся обстоятельствах. Будь она одна, она, может быть, и пошла бы в Дунапентеле и сдалась. Хотя неизвестно, захочет ли командир части, которая стоит там, связываться с тем, чтобы сообщать о ней в Берлин, в клинику Шарите. Скорей всего, убьют на месте, как советского офицера, и дело с концом. А может, и нет, на кого нарвешься. Про себя в глубине души Наталья давно уже размышляла об этом. Во всяком случае, такие мысли стали все чаще приходить ей в голову после встречи с фрау Ким.
Сдаться в плен, остаться где-нибудь в Европе, не возвращаться домой. За что здесь воевать? Немца из страны выбросили, теперь за мировую революцию? Это уж без нее, увольте. Родина, Россия, за которую проливали кровь отцы и деды, это одно, а вот всякие Венгрии, Болгарии — для чего их освобождать и от кого? От них самих, чтобы они больше не жили, как привыкли, а жили так, как товарищу Сталину хочется? Своего будущего в родной стране она не видела.
У бывшей княгини, дочери врага народа, такого будущего не было, а если и было, то только в лагере, за колючей проволокой. А это почище любого немецкого плена. Единственное, что еще останавливало, судьба сестры. С тех пор, как они нашли друг друга под Курском, она не могла не думать о Лизе, о том, что будет с ней. Хотя сомнений особых их перспективы не вызывали — примерно то же самое, что и с ней самой, — лагерь, унижение, жалкое существование. Не на завод же устраиваться разнорабочей, а больше никуда не возьмут. Не вписались в классовую политику, что поделаешь?
А остаться с фрау Ким Наталье очень хотелось. Она сразу почувствовала в ней и душевную близость, и сердечное тепло и материнскую заботу, которой была лишена в детстве. Она почувствовала в ней опору, возможность начать новую, совершенно не похожую на прежнюю жизнь. Нет, она вовсе не собиралась жить за ее счет, напротив, она бы хотела получить образование, и работать, как она, в клинике. Но разве это возможно? Пустые мечты. Война катится на запад — в Германию, Берлин. Сама она и была бы готова разделить с фрау Ким любую судьбу, но Иванцов, Аксенов, Харламыч, Раиса? Как с ними быть? Бросить их, чтоб немцы нашли и убили. Или забрали в лагеря, где теперь расстреливают и душат без разбора, кого ни попадя. Им фрау Ким не поможет, ее даже слушать никто не станет.
Размышляя, Наталья перевязывала раненых одного за другим, Золтан молча помогал ей, удрученно качая головой. Положение всех троих кроме Харламыча было крайне тяжелое.
— Дочка, дочка, — Харламыч тронул ее за руку. — Ты обо мне не беспокойся, я сам перевяжусь, сила есть. Сама поешь, умаялась уже, да поспи часок.
— Да не до сна мне, Харламыч, — Наталья взглянула на Прохорову. Та завалилась спать рядом с Раисой, ни о чем не думая. — И не до еды. Что дальше делать-то будем? Фронт удаляется, жмет немец. Стрельба уходит, значит, и вовсе нам не дойти.