— Но когда я буду приезжать с фронта, я надеюсь, ты будешь дома. Или мне придется навещать тебя в Шарите?
— В таком случае ночью я буду дома обязательно. В остальное время — не обещаю. Резать и зашивать — это основное мое занятие в дневное время.
— Ночью? Это меня устраивает. И сможешь даже приготовить ужин без Агнесс?
— Конечно. Я жила долго одна, без прислуги и вырастила двоих детей. Конечно, я все умею делать. У меня просто нет на это времени, потому я и пригласила Агнесс. Ведь Джилл, к сожалению, без нее не может обходиться. Тоже я виновата — не научила. А сама она не рвется. Зачем? Если есть мама и Агнесс. А почему такие вопросы?
— Потому что теперь собор Парижской Богоматери у тебя временно будет в Грюнвальде, — он улыбнулся, взглянув ей в лицо. Глаза его сияли, она испытала волнение, вдруг осознав, что он счастлив так же, как и она. Это было каким-то ошеломляющим откровением — они оба счастливы одинаково, одно чувство на двоих, как мечтаешь с юности, но случается редко. У нее не бывало прежде никогда. Всегда оставалась недоговоренность, скрытая обида, опасение, недоверие, даже страх или хотя бы робость. Теперь же счастье — и все.
— Я решил: я подам рапорт рейхсфюреру.
— Какой рапорт? — у нее перехватило дыхание.
— О разводе, — просто ответил он. — Именно поэтому я и собираюсь переехать к тебе в Грюнвальд, пока мы не устроим свой новый дом, наш собор Парижской Богоматери, если ты захочешь.
— Мне удобно и в Грюнвальде. Я уже привыкла, — в ее голосе послышалась растерянность. — Но как же… Я так понимаю, сердце белокурой Флер-де-Лис будет разбито?
— Ты о Зигурд? — он вздохнул. — Видимо, да. Но по сравнению с тобой, она… — он запнулся, подбирая слово.
— Холодная? — Маренн догадалась. — Но я так поняла, что она скандинавских кровей, и в этом нет ничего удивительного. Зато они свято верны своему долгу, преданы до гроба, обожают семью. Но, правда, семью как таковую гораздо больше, чем мужа, как мужчину.
— А француженки?
— Они тоже стараются, конечно, — Маренн улыбнулась, — хотя получается плохо, особенно насчет верности до гроба. Это правда. Но я австрийка наполовину, у меня еще есть шанс.
— Я хотел сказать, что Зигурд не так романтична, у нее прагматичный взгляд на жизнь. Конечно, все это будет для нее ударом, но вряд ли она согласится терпеть какую-то двойственность отношений. Скорее она предпочтет материальную компенсацию и мое участие в воспитании детей, чем согласиться быть обманутой. Это не в правилах наших с ней отношений, это не в моих правилах. Не в правилах жизни моей семьи. Она не останется одна, она будет искать себе новую партию и найдет. Обязательно. И будет также безупречно верна своему новому долгу, как и прежнему. Долго страдать она не станет. И вся моя семья согласится на это. Все должно быть честно, таковы наши правила.
— Германский рыцарь и французский, это все-таки не одно и то же, — заметила Маренн мягко. — Даже очень не одно и то же. Если бы Эсмеральда танцевала в Берлине, ей, наверное, повезло бы больше.
— Если я подам рейхсфюреру рапорт о разводе, что он мне скажет? — Йохан внимательно посмотрел на нее.
Маренн наклонила голову, застегивая мундир, длинные темные волосы волной скользнули вперед, закрывая лицо.
— Не знаю, — произнесла она с сомнением. — Но я не хотела бы присутствовать при том, как он будет читать этот рапорт. Я бы хотела быть в это время у фрау Марты, чтобы спрятаться за нее, когда рейхсфюрер наконец-то осознает, что происходит и что-то скажет. Я думаю, он далеко не сразу решится что-то сказать. Мне даже страшно за рейхсфюрера, — она улыбнулась, но по-прежнему смотрела вниз. — Все знают, что у него ранимое сердце. Ему вредны такие испытания.
— Почему такая реакция? Ты не арийка? — он спросил с недоумением.
— Я?! — она откинула голову, закручивая волосы в узел. — Я наполовину австрийка, наполовину француженка. По матери я австрийка, и его это устраивало до сих пор.
— Тогда что? У тебя было много мужчин? — в его голосе скользнула ревность.
— У меня нет времени на «много мужчин», — она взглянула на него с упреком. — Мне его не хватало даже на тех, которые были. И они перестали быть, — она видела, что он помрачнел. — Ты всех их знаешь, я все сказала. И как ты думаешь? Если бы у меня было много мужчин и все бы знали об этом, допустил бы меня рейхсфюрер к своим детям, с его-то пуританскими представлениями о нравственности в семье. Никогда. А я лечу их не первый год, и мы отлично ладим. Не только с детьми и фрау Мартой, но и с рейхсфюрером, — она рассмеялась.
— Тогда в чем дело?
Она помолчала, снова опустив голову. Потом сказала:
— Он уже читал один такой рапорт. И разговор был долгим и неприятным. Я уверена, Гиммлер скажет тебе так же, как он сказал Вальтеру Шелленбергу: живите так, для чего все эти формальности, не надо разрушать арийскую семью. Это при всей его пуританской нравственности, как ни странно. Пусть сохраняется фасад. А за фасадом… Конечно, нельзя. Но если очень хочется, то можно. Немножко. И это еще надо иметь в виду, что жена Шелленберга — полька, не арийка. Гиммлера как раз больше устроила бы австрийка, хотя бы по матери. Но он будет говорить, если не тебе, то мне совершенно точно, вот, посмотрите на Мюллера — он любит приводить его в пример. Он живет с фрейляйн Аккерман, та работает в ведомстве Геббельса. Никаких рапортов, все довольны, люди занимаются делом, ну и иногда любовью. А жена в Баварии с детишками. Он ее чуть не десять лет в глаза не видел, только деньги посылает, но неважно. Так он скажет и тебе, — она подняла голову, взглянула в лицо, он прочел печаль в ее взгляде. — Погуляйте, скажет рейхсфюрер, если охота. А потом вернетесь к Зигурд, штандартенфюрер, и все пройдет.
— Он не удовлетворил рапорт Шелленберга?
— Удовлетворил. Вальтер настоял на этом. Так что теперь, если рейхсфюрер получит второй рапорт, ему будет что мне сказать, это бесспорно.
— Шелленберг развелся? Почему ты не вышла за него замуж? — вопрос прозвучал напряженно.
— Потому что я не хотела, чтобы все дошло до этого, — она постаралась смягчить его ревность. — И все еще не могла окончательно порвать с Отто. Я знала, что не смогу с ним порвать, так зачем все начинать с обмана? Я решила еще подождать. И, оказалось, была права.
— Ты и сейчас любишь Отто? — смягчить явно не удавалось, она только вздохнула. Она почувствовала, как его рука, обнимающая ее талию, дрогнула, пальцы сжали кожу форменного ремня.
— Это трудно мне сказать, — она снова опустила голову. — Эта любовь давно уже превратилась в страдание. Но ты должен знать, что я чувствую, прежде чем примешь такое решение. Возможно, не нужно торопиться с браком, — она взглянула на него. — Меня и так все устраивает.
— Но меня не устраивает, — он прижал ее к себе и поцеловал в висок. — Я хочу, чтобы ты была моей женой. Я хочу, чтобы между нами все было открыто и законно. Чтобы ни от кого не надо было скрываться, ни здесь, ни тем более в Берлине. Никого не надо было обманывать. И если будет ребенок, чтобы он не был побочным, незаконным, из Лебенсборна или еще откуда-то из весьма сомнительных мест, как это нравится рейхсфюреру. Он будет моим, будет носить мою фамилию и жить в моем доме, в нашем доме. Чтобы никто ничего не посмел сказать тебе.