— Я вот представила сейчас, как он приехал бы к нам в Грюнвальд, и я увидела бы его в гостиной, — Джилл забралась с ногами на диван и закинула голову, зажмурив глаза. — В него, правда, можно влюбиться с первого взгляда. Я даже вижу, как он проходит в комнату и останавливается напротив камина. Наверное, он бы спросил меня: «Вы Джилл?». Нет, я бы сама сказала ему: «Здравствуйте, я Джилл».
— Нет, все было бы не так, — Маренн улыбнулась и села рядом с дочерью, глядя на фотографию Йохана. — Я бы не позволила вам знакомиться без меня. Даже если бы мне пришлось уехать из клиники ради этого. Ведь для меня очень важно, чтобы вы понравились друг другу сразу. Я бы сказала: «Йохан, вот моя дорогая дочка Джилл, та самая, которая звонит Дитриху по оперативной связи и спрашивает, что ей делать с письмами фрейляйн Браун».
— Он слышал, как я звонила тебе? — Джилл прижала палец к губам, Маренн кивнула. — И все, что я говорила тебе? — Маренн опять кивнула. — Все глупости?
— Нет, глупости он не слышал, конечно, я этого не позволила. Так что твои глупости ему еще только предстояло послушать. За столом в Грюнвальде, за который я бы обязательно вас усадила.
— Но это же было ночью…
Маренн опустила голову и промолчала.
— Ах да, я понимаю, — Джилл сообразила. — Прости меня, мама, я даже не могла подумать, что я так неудачно позвонила.
— Нет, почему же, — Маренн привлекла ее к себе. — Если бы ты не позвонила, мы бы не спасли фрау Ирму, вспомни об этом. Письма Евы могли и подождать, конечно.
— Да, а потом бы, — Джилл улеглась на диван, положив голову ей на колени, — наговорив глупостей вволю, я бы нашла предлог и поехала к Ральфу. Если бы он дежурил, я бы поехала к Ингрид или Зилке. А, может быть, меня бы вызвали на службу, — она искоса взглянула на Маренн. — Я бы договорилась, чтобы вы остались одни, вдвоем. И утром бы не торопилась приезжать. Да и вообще бы не приехала до обеда. Чтобы вы могли быть вместе и чувствовать себя свободно.
— Спасибо тебе, дорогая, — Маренн поцеловала ее в висок. — Но больше, чем один раз, я бы не позволила бы тебе это делать. Ты знаешь, как для меня важно, чтобы ты всегда чувствовала себя спокойно, вовремя ела, спала, как положено, и вообще ни в чем не чувствовала бы неудобств, что бы ни происходило в моей личной жизни. Ты для меня — главное. Так было всегда, так бы осталось даже тогда, если бы в нашей жизни появился Йохан. Не думаю, чтобы он возражал против этого. Да и когда ему рассиживать с нами особенно. У него дивизия, полк.
— А что же Отто? — вдруг спросила Джилл. — Он бы больше никогда не пришел к нам?
— Скорее всего, нет. Разве ты не слышала о Гретель Браун? Ты щадила меня, не говорила мне, но ты конечно же все слышала.
— Да, я слышала. Много раз и переживала об этом, — Джилл кивнула. — Но Ральф говорил, не обращай внимания, это все сплетни, это несерьезно. Не надо расстраивать маму.
— Конечно, я сама была виновата. Но когда мужчина, которого ты любишь, все еще любишь, несмотря ни на что, спит с другой женщиной, ты об этом знаешь и вынуждена с этой женщиной постоянно встречаться, это очень тяжело, Джилл. Я рада, что ты не узнала этого, и Ральф был порядочным человеком. Сама я испила эту горькую чашу сполна. Он отомстил мне за Вальтера, я почувствовала боль. Но если бы рейх просуществовал бы дальше, наше расставание было бы неизбежным. Встреча с Йоханом, его чувство ко мне помогли мне сделать этот шаг. Но я все равно бы это сделала, только мне было бы в десять раз труднее.
— А теперь?
— Что теперь? Он живет на другом континенте, приезжает ко мне крайне редко, и можно сказать, все осталось в прошлом.
— Ты знаешь, мне так часто снится Грюнвальд, — Джилл снова села рядом, сжав руками виски. — Наш дом, моя спальня, где мы часто бывали с Ральфом, когда ты уезжала. Что там теперь? Сохранился ли наш дом? Все мои любимые вещи, любимые платья, к которым я так привыкла, все осталось там.
— Не знаю, мне больно думать об этом, — Маренн вздохнула. — Наверняка, наш дом разграбили большевики. Платья, наверное, просто порвали. А мебель, скорее всего, забрали.
— Жалко. Мне так нравилась моя белая кровать. Здесь тоже все хорошо. Но все совсем не то.
— Это верно.
— Я помню, как ты мне сказала в Берлине, когда Ральф рассказал об отступлении армии Дитриха из Венгрии. Ты сказала: разве у нас есть что-то другое? Я даже не понимала тогда в полной мере, что другого у нас действительно нет. Материально, конечно, можно найти замену, но духовно, морально — нет. Все не то. Но это же относится не только к домам и вещам, образу жизни, к людям это тем более относится. Мама, — Джилл снова внимательно посмотрела на нее, потом взяла у нее фотографию Йохана. — Ты должна дать о себе знать. Зачем мучить человека пустотой? Зачем себя мучить пустотой? Даже если ты больше не любишь его, я не верю, что он тебя не любит. Но все-таки легче знать, что человек, которого любишь, жив, даже если он не чувствует к тебе прежнего.
— Кто тебе сказал, что я не чувствую? — Маренн встала и в волнении прошлась по комнате.
— Тогда почему ты молчишь? Может быть, еще не поздно. Ничего не поздно, пока вы оба живы. Ты боишься за меня? За то, что если ты напишешь ему в тюрьму письмо, или сделаешь еще что-то, и американцы узнают, кто ты, а значит, они узнают, кто я. Кем я была, кем была ты во время войны? А американцы — это не Уинстон Черчилль, с которым ты дружишь с юности. Ты этого боишься?
— И этого тоже, — Маренн кивнула. — Мне не хотелось бы доставлять тебе неприятности, тебе их и так хватает. Но и признаться, что я практически предала наши отношения, отказалась от них, это тоже очень нелегко, Джилл.
— Но ты не отказалась, не предала, — Джилл встала и подошла к ней. — Ты пожертвовала собой ради других, как и всегда. Ради меня, ради его детей, жены. Это разные вещи. Ты отошла в сторону, чтобы никому не мешать. Но дети выросли, во всяком случае, они не такие маленькие, я тоже вполне могу постоять за себя, не такая уж я беспомощная и слабая, война изменила и меня. И потом ты просто должна сказать, что ты жива Он сам решит, что делать дальше.
— Он тем более предпочтет остаться со своей семьей, Джилл, — Маренн с нежностью провела рукой по ее плечу. — Разве ты не понимаешь? Жена оставалась верной все эти годы, а я? Если я была жива, то что я делала в это время? Жила с другими мужчинами? И это правда. Ты сама знаешь, что жила. Хотя бы с Отто, опять с Отто, этого достаточно. Так зачем? Сказать, что изменила? Только лишний раз причинять боль.
— Мама, даже мне известно, — Джилл возразила решительно, — что для любви важно только одно, есть она или нет. Если она есть, совершенно безразлично, кто где был и кто с кем жил. Это повод для упреков на день или на два, да нет, даже короче, до первого поцелуя, до первой ночи, главное — это возможность снова быть вместе. Если нет — тогда начинаются все эти разговоры, которые заменяют чувства. Мама, ты должна сообщить, что ты жива, — Джилл повторила настойчиво.