– И так расскажет, – хмуро проворчал Милован. – Не таким языки развязывали.
– Расскажет, конечно, – оскалился в ответ пенсионер, – только с перепугу чего напутает, приврет или с ног на голову перекрутит. Или ты о чем спросить запамятуешь. Знаем мы ваши методы, – вздрогнул пенсионер, почему-то снова вспомнив Аввакума.
– Ты, Никола, опять за свое, – насупился в ответ Милован. – Ох, язык до беды тебя доведет! Князь не укоротил, так, думаешь, теперь все дозволено!
– Ты мне князем не тычь! – огрызнулся в ответ Булыцкий. – Князю я пока нужен был, так и почет мне был и вера. Беду как упредил, так и все: забыли, да и облаяли еще. А я вам как лучше говорю! То, о чем вы и знать не можете.
– Так-то оно, так, – усмехнулся в ответ Милован, – а что скажешь сейчас, когда не в почете у Дмитрия Ивановича стал, а?
– Так и не моя в том вина, что князь от меня получить хочет то, не ведаю чего я и сам!
– Ты, Никола, поаккуратней, когда с ратником княжьим беседу ведешь! – зло оскалился бородач. – Словеса выбирай как следует.
– Что, отведал славы, – подался вперед Николай Сергеевич, – голова хмельной стала от вкуса сладкого?! Так только помни того же Михаила Тверского! Ему тоже сердце власти да славы желание обожгло. А кто он теперь, а? Да никто!
– Ох, не вводи в грех, – откашлявшись, рыкнул Милован.
– Оба не грешите в доме Божьем, – мягко, но в то же время решительно вклинился в спор Сергий Радонежский. – И ты, Никола, не прав; горяч шибко, и ты, – обратился он к Миловану. – Гордыни грех – тяжкий. Ослепляет, да так, что и земли не видать под ногами.
– Твоя правда, – встряхнув головой, проговорил Милован. – Есть грех, – перекрестившись, он поклонился сперва Сергию, а потом Булыцкому. – Прости, отче. И ты, Никола, прости. Твоя правда; слава да власть – что мед хмельной.
– Бог простит, – мягко отвечал Сергий.
– И ты прости меня, коли обидел. – Булыцкий в ответ также поклонился товарищу. – И за мной грешок водится: горяч иной раз больно.
– Раз так, то пусть по-Николиному в этот раз будет, – рассудил Радонежский. – Я братию предупрежу, чтобы ухи держали востро, да и вы поглядывайте, – предостерегающе поднял палец старец. – Схимники – народ смирный, обидеть – всякому по силам.
– Благослови, отче, – поднялись со скамьи мужи.
– Благословляю на дела богоугодные.
На том и закончили. Булыцкий с Милованом отправились к Некомату, Сергий удалился на молитвы.
Вокруг купца уже вовсю хлопотали свободные от молитв схимники. Наслышанные о злоключениях путника, они предлагали кто краюху, перекусить чтобы, кто соломы, чтобы было удобней лежать, а кто и просто охал, сетуя на лихих.
– Здрав будь, Некомат. – Милован подошел к телеге, с которой так и не слез несчастный. – Ты уж прости, что оставили тебя; уж больно строг настоятель. Мирские беды чужды Сергию, вот и не хотел, чтобы покой братии его нарушал.
– Мож, тогда я сам ответ держать буду? Оно уже, вон, ночь на дворе. Укрыться хоть бы до утра, а там и дальше, с помощью Божьей? – поднял тот бровь. – Теперь до Москвы как добраться, знамо, – оскалился он. – До утра бы перемочься как-то, да хвалы Богу воздать, что люди добрые не перевелись, да живот что в лесу дремучем уберег.
– Богу как угодно, так и будет, – наставительно поднял палец Милован. – Строг, хоть настоятель, да все одно, – душа чистая. Позволил остаться, пока сил горемычный не наберется. Оно три дня без харча – не шутки. Иной схимник не сдюжит, а тут – мирянин. Не тревожь покой Сергия. Не надобно от молитв его отвлекать смиренных; не лепо это.
– Раз так, то и слава Богу, – кивнул купец.
– Ходить можешь? – заботливо, как отец, поинтересовался дружинник.
– Да вроде, – прислушавшись к ощущениям, отвечал заблудший.
– Ну, так пошли в келью. Сергий повелел, сказал: «Пусть отдохнет путник». Небось и не почивал, пока по лесу блукал. – Некомат скорчил унылую физиономию. – Отдохни с дороги дальней, а там, гладишь, и на баньку сподобимся. – Поддерживая пострадавшего, Милован довел его до кельи Николая Сергеевича. – Отдохни, не кручинься почем зря. Бог дал, Бог взял, – увещевал тот, пока Булыцкий готовил гостю топчан.
– А это чего? – кивнул купец в сторону неуклюжего нагромождения камней; то, что раньше было печью. – Теплая, гляди-ка! – забыв даже про свои беды, поразился бородач.
– Да печь, – сплюнул под ноги Булыцкий.
– А чего страшная такая? – вставил Милован. – Или то – как твой… как там его? Арбалет… Эрзац-арбалет? – вспомнил он непривычное для себя слово. – Эрзац-арбалет? Князю-то показать да перебиться время какое-то, покуда скопом ладные делать не научимся?
– Эрзац? – живо насторожился купец, бросая острые взгляды по сторонам. – Это тот, что ль, что против Тохтамыша?
– Он самый, – нарочито равнодушно отвечал Милован. – Тоже страх божий, что и печь эта. А что с нее толку, раз по каменьям рассыпается то и дело? – Булыцкий в ответ лишь развел руками. – Эх, Никола! Как дите малое, – закашлявшись, Милован двинул из кельи. Все за тобой приглядывать. Принесу сейчас кой-чего. Погоди меня.
– А ты, что ль, тот самый чужеродец? Пророк? – едва лишь за бородачом захлопнулась дверь, подался вперед Некомат.
– Выходит, – да.
– Из грядущего?
– Из грядущего.
– И про всех, что ль, наперед знаешь все? И судьба как сложится, и Богу душу отдать когда суждено? – в упор уставившись на хозяина кельи, вкрадчиво поинтересовался тот.
– Наперед только Богу ведомо, – уклончиво отвечал Николай Сергеевич. – У него и вопрошай. Я – лишь раб Божий, за грехи свои, видать, в прошлое попавший.
– Не рад, что ль? – оскалился в ответ пришелец.
– А чему радоваться-то?
– Да как чему? Тут собака каждая грезит себя поближе к князю подсесть да славы испить вволю, а тебе – дорога прямая, хоть бы и к боярину, хоть бы к князю, а хоть бы и к Патриарху самому Вселенскому. Наперед знать, что да как сложится, не власть, что ль? Да никакому золоту с таким знанием не тягаться! Тебе бы, чужеродец, в палатах княжьих, а не в конуре этой, – он, оскалившись, презрительно оглядел убогий быт кельи, – ютиться. Да что там палаты княжьи?! Тебе хоть в Сарай Ордынский, а хоть бы и к дожам! [51] Выше тебя Бог только и будет! Не радость, что ль?!
– Что-то не пойму, к чему клонишь? – Николай Сергеевич в упор посмотрел на собеседника.
– А к тому и клоню, – выдержав этот взгляд, спокойно отвечал Некомат, – что с твоими знаниями от князя далече быть – грех! Что ль не слыхивали все, как ты во славу Создателя тех выхаживал, кого уже и отпевать начали? Иль про нити рвущие; те, что против конницы, иль про фрукты-овощи невиданные? Вон, печь твоя! Поди сыщи по Московии таковую! А у тебя – вот она! И что? Сладко тебе, что ль, живется? Князь, что ль, милостью одарил, да вон хотя бы за Москву спасенную?! Гордыня – грех! А не гордыня, что ль, спасителя не отблагодарить, а?