Лада повернулась на живот и уткнулась лицом в подушку, брезгливо, как гусеницу, стряхнув Женину руку.
— И зачем только мне это понадобилось? Новых ощущений захотела, идиотка! Уйди, пожалуйста! Я не могу тебя видеть.
Жене хотелось умереть. Тут же, немедленно. Чтобы Лада пожалела о своих словах. Это отдавало чем-то детским, от Тома Сойера, но встать, одеться и выйти из квартиры, ощущая на себе брезгливый взгляд, было невыносимо тяжело.
«Это уж слишком, это уж слишком!» — отдавались в ушах шаги по широким ступенькам, гулко звучало эхо в пустом парадном. Жене многое пришлось узнать в тот день. Как может казаться пустым, вымершим многолюдный город. Как холод заливает тело и немеют руки при одном воспоминании об испытанном унижении. Как можно пить водку стаканами, не закусывая — и не пьянеть.
Но прошло время — и прошла самая острая, невыносимая боль. Она стала тупой, постоянной. С такой болью свыкаются и живут с ней годами, даже понемногу начиная любить боль — ее, а не того, кто ее причинил. Начались занятия в институте, и это понемногу отвлекло Женю: новые интересы, новые знакомства и даже робкие попытки хоть как-то наладить личную жизнь.
Женя отчетливо сознавала свою непохожесть на других, но она не слишком из-за этого переживала. Отношения с Ладой отнимали слишком много душевных сил, чтобы еще мучиться своей «ненормальностью». Однако после разрыва с подругой Женя задумалась: а не сочинила ли она все эти лесбиянские страсти-мордасти сама?
Ей было известно: себя убедить можно в чем угодно. А вдруг все это только самовнушение? Да, она была сильно привязана к Ладе — настолько, что вполне могла вообразить и физическое влечение к ней. Конечно, в семнадцать лет не интересоваться противоположным полом достаточно странно, однако в ее забитой одной только Ладой голове для мальчиков места уже не оставалось.
Но ведь она никогда и не встречалась с парнем — единственный поход в кино с Кисляковым не в счет. Отчим прав: как узнать, нравится тебе что-то или нет, пока не попробуешь?
С первых дней в институте за ней стал ухаживать однокурсник по имени Михаил, интересный, серьезный парень. Сначала Женя, убитая разрывом с Ладой, в упор его не видела, а потом, слегка оттаяв, подумала: почему бы и нет?
После рассказов Лады она была готова к чему-то отвратительному — чем занимаются только по нелепой прихоти природы. Но Михаил был осторожен и внимателен — и секс с мужчиной не показался ей таким уж противным, как ожидалось. Тогда каким? А никаким. И уж, конечно, совсем неэстетичным.
Парадокс состоял в том, что Женя, с детства сожалевшая о своей принадлежности к дочерям Евы, все же считала женское тело гораздо более привлекательным. Иными словами, относись к ней Лада по-другому, Женя, возможно, всерьез задумалась бы о перемене пола.
Как бы то ни было, эксперимент не удался. Разочарованный ее холодностью, Михаил после нескольких встреч потихоньку самоустранился. Женя, казалось, этого и не заметила. В ее жизни снова появилась Лада.
Она сидела на скамейке рядом с входом в институт. Увидев Женю, Лада встала и подошла к ней.
— Привет. А я тебя жду. Пойдем скорее. Ну пойдем же!..
Что чувствовала Женя, избавившись от своей мучительницы — и одновременно потеряв любимого человека? Сначала это была целая гамма противоречивых чувств, острых и очень сильных, но спустя некоторое время все свелось к странной грусти, схожей с ностальгией. А еще — к усыпляющему, равнодушному покою, который охватывает замерзающего в сугробе.
Испытывала ли она угрызения совести? Нет. Ей было жаль себя — потому что она осталась одна. Жаль родителей Лады — потому что они потеряли единственного ребенка. Но в самом поступке Женя абсолютно не раскаивалась.
Боялась ли она наказания? Пожалуй, да, но старалась относиться к событиям философски. За все надо платить? Так оно и есть. Лада издевалась над ней, получая от этого удовольствие, — и заплатила жизнью. Она убила Ладу, отомстив за себя, — и, возможно, заплатит за это свободой. Если, конечно, захочет бог.
Именно тогда Женя все чаще начала задумываться о высшей справедливости и правосудии. В квартире отчима чудом сохранилась целая библиотека книг по теософии, которую собирали еще его дед и прадед. Как обычный советский ребенок, выросший без богомольной бабушки, Женя имела о религии очень смутные представления. Загружая в себя без разбора сочинения античных философов и средневековых богословов, русских мистиков и восточных мудрецов, она выводила какие-то собственные постулаты о боге, разуме, добре и зле, преступлении и наказании. Теории эти сталкивались и разрушали друг друга, погребая создательницу под обломками, заставляя ее вновь и вновь барахтаться в простейших силлогизмах. Из словесных формул, как из кирпичей, она строила хрупкое здание своей самодостаточности.
Вторым опорным камнем ее жизни после убийства была работа. Когда у отчима случилось два инфаркта подряд, Женя ушла из института: выхаживать Сергея Игнатьевича, кроме нее, было некому. Надо было работать. Когда она пришла в областную больницу и рассказала о своей ситуации, Виталий Константинович, заведующий отделением сосудистой хирургии, был в замешательстве.
— Понимаешь, Женя, я обещал взять тебя санитаркой, но выносить горшки, проучившись почти четыре года в мединституте, — это уж слишком. С другой стороны, у тебя, по сути, вообще нет профессии. До врача не доучилась, а медсестре, тем более хирургической, нужны несколько другие навыки… Что же мне с тобой делать? Ладно, так и быть. Возьму медсестрой, сначала палатной, на испытательный срок. Но если не справишься — не обессудь.
Она справилась. Приходилось делать самую тяжелую работу — на ней были и перевязки, и уколы, и капельницы. Приходилось и горшки выносить, и больных кормить — санитарок не хватало. Постепенно Женя освоила и более сложные процедуры, а через год уже работала в операционной.
Иногда на нее нападала хандра. Она-то ведь мечтала стать кардиологом, даже кардиохирургом. А приходилось брить волосатые ноги с раздутыми венами и подавать инструменты. В такие дни ей были противны все: и врачи, и больные — толстые тетки с варикозом или полоумные курильщики с ампутированными ногами. Но она слишком хорошо знала, что такое боль, унижение, страдание, чтобы не понять их.
Ее жизнь напоминала замкнутый железнодорожный маршрут между двумя станциями: Дом и Работа. Иногда — поездки к отчиму, который, едва поправившись, переехал в свою квартиру («Женечка, я не хочу мешать тебе устраивать личную жизнь!»). Еще реже она ездила на дачу. Ровная и доброжелательная со всеми, Женя избегала приятельских отношений с женщинами, вежливо, но твердо обрывала попытки мужчин поухаживать. Замерев в шатком равновесии, она боялась нарушить его и вспоминала невесть где и когда услышанную строчку: «Она лежит в гробу хрустальном — и не жива, и не мертва…»
Со дня смерти Лады исполнился год. Женя была у ее родителей, притворно вздыхала вместе со всеми и пила за упокой. Отец Лады сказал, что убийцу так и не нашли — да толком и не искали.