– Когда ты ему скажешь? – Голос Вильского звучал спокойно и заинтересованно.
– Кому? – попыталась выдавить из себя Люба, но не смогла. Точнее, смогла, но так, что ничего невозможно было разобрать.
– Любка, – свесился с кровати Евгений Николаевич. – Ты что там? Уснула?
Любовь Ивановна стояла на коленях, прижав к себе ворох одежды и опустив голову.
– Какая-то ты странная, Люба. Ни на один мой вопрос не отвечаешь с первого раза. – Вильский протянул любовнице руку, но, вместо того чтобы сделать встречное движение, она вцепилась в одежду еще сильнее. – Любка! – не выдержал он и сполз на пол. – Иди сюда.
Люба не говорила ни слова и смотрела на Вильского, точно жертва на палача.
– Люба! – напугался Евгений Николаевич. – Что с тобой?
– Я не буду, – трясущимися губами произнесла она. – Я не буду… не буду…
Наконец до Вильского начало доходить, что у нее самая настоящая истерика, но только в отличие от истерики, например, Желтой не сопровождающаяся криками и резкими движениями. Внешне Люба напоминала застывшее изваяние, дрожь которого можно объяснить каким-то подземными толчками.
– Черт возьми! – закричал на нее Евгений Николаевич. – Что случилось?! Что ты молчишь?! Можешь ты хоть что-нибудь сказать?!
– Могу, – неожиданно внятно произнесла Люба и, выпустив одежду из рук, подползла к Вильскому: – Женя… – Голос ее подрагивал. – Женечка, – погладила она его по лицу. – Я же без тебя жить не смогу. Не хочу. Не буду. Не буду. Не буду, – повторяла Люба и смотрела так, словно пыталась запомнить, как он выглядит.
Она не плакала. Просто стояла перед ним на коленях, не решаясь обнять, просто касаясь то лица, то руки.
– У меня до тебя жизни не было.
– Что ты говоришь? – Евгений Николаевич притянул Любу к себе. – Ну что ты говоришь, Любка. Не надо ничего говорить…
– Подожди, – отстранилась от него Любовь Ивановна. – Подожди, я договорю. У меня до тебя жизни не было. Собачонка. Для мужа – собачонка, для дочери – собачонка. Хочу – отпихну, хочу – поглажу. Бога молила, чтоб немного счастья. Чуть-чуть, чтоб попробовать, чтоб знать, как бывает. Дал…
– Ну, вот видишь, – пытался успокоить ее Вильский. – Дал…
– Дал, – согласилась Люба. – Дал. Показал, как любить можно, как… – Голос ее снова задрожал, но она справилась и договорила: – Бог дал, Бог взял. Все правильно, у тебя семья, дочери, жена. У меня…
Евгений Николаевич смотрел на нее, не отрываясь.
– У меня, – выговорила она. – Ничего. Только ты. Ты – первый, кого я не боюсь. Я только за тебя боюсь. Сама виновата. Не надо было. В чужую семью лезть…
– А ты в чужую семью и не лезла, – буркнул Вильский. – Это я сам.
– Да было бы куда лезть, – усмехнулась Люба. – Это у тебя семья, а у меня что?
– Перестань, – попросил Евгений Николаевич. – Ничего уже не изменишь.
– Не изменишь, – эхом отозвалась Люба.
– Значит, будем жить так… – Вильский не успел договорить, потому что она его перебила:
– Как жили?! – скорчилась, словно от удара, Любовь Ивановна. – Как жили, я жить не буду. Я вообще лучше жить не буду.
– Ну, я-то точно не буду, – печально выговорил Евгений Николаевич. – Просто не смогу, во вранье этом. Да и перед Желтой не в жилу: она ничего плохого мне не сделала, чтобы я с ней так поступал. Не по-человечески это, спать с женой, а думать о любовнице. Понимаешь?
Люба не понимала ровным счетом ничего, потому что слова Вильского не соответствовали тому смыслу, который она в них вложила. Они были о другом. О том, о чем Любовь Ивановна мечтала, но даже не допускала возможности, что мечта сбудется. В ее жизни, она была уверена на сто процентов, такого просто не может произойти. Доказательством тому выступал весь ее жизненный опыт, начиная с бегства из дома, которое обернулось годами мук и стыда.
– Любка, – Евгений Николаевич поцеловал ее в лоб, – выходи-ка за меня замуж. Все равно прежней жизни не будет, давай новую строить.
«А как же?» – хотела спросить Вильского Люба, но вместо этого поцеловала ему руку.
– Ну что ты? – смутился Евгений Николаевич. – Это я тебе должен руки целовать…
– Я, – выдохнула Люба и закрыла глаза.
Вот с этим-то ощущением зажмуренных от счастья глаз Любовь Ивановна Краско прожила с Вильским почти двадцать лет, периодически получая обвинения в свой адрес, что разрушила свою семью, чужую семью.
– Да открой ты свои глаза! – кричала на мать Юлька. – Что с ним будет? – имела она в виду отца. – Тебе сколько лет, чтобы личную жизнь устраивать? С ума сошла!
– Не кричи, – закрывалась от нее броней внешнего равнодушия Люба и с омерзением смотрела на пьяного Краско, смущавшего дочь рассказами о супружеской неверности.
– А чего ты боишься? – наскакивала Юлька и сжимала кулаки.
– Хочешь ударить? – спокойно интересовалась Люба, и та останавливалась.
– Ну, объясни, – требовала дочь. – Чем он лучше, этот твой рыжий?
– Всем. – Люба была немногословна.
– Понятно, – язвительно улыбалась Юлька.
– Ничего тебе не понятно, – устало отвечала Люба и складывала вещи в коробки.
– Да-а-а, – снова взбрыкивала дочь и переходила на крик: – Мне не понятно. Мне не понятно ничего. Ладно бы ты что-то от него получила: квартиру, деньги. Ты же снова будешь жить в общаге. Как и с ним, – кивала она на отца.
– Ну и что? – не отрываясь от дел, переспрашивала Люба.
– Ну и то… – шипела Юлька. – Хочешь, я скажу, что на самом деле произошло? Почему ты вляпалась во все это? Хочешь?
– Хочу.
– Мужика тебе захотелось, вот и все. Так ведь?
– Нет, не так, – вспыхивала Люба, обескураженная бестактностью дочери. – Не так.
– А что-о-о?
– Я устала жить в страхе, устала всего бояться, устала быть несчастной…
– А теперь тебе не страшно и ты счастлива? – было видно, что Юлька категорически не хотела слышать утвердительного ответа на свой вопрос.
– А теперь не страшно, и я счастлива.
– Рада за тебя, – изменилась она в лице, не сумев справиться с завистью. – Но сразу тебя предупреждаю: если с ним (показала она глазами на храпящего Краско) что-нибудь случится, я буду считать себя сиротой.
– Ничего с ним не случится, – легкомысленно заверила ее Люба и оказалась неправа. Как только она перебралась вместе с Вильским в соседнее общежитие, спасибо начальнику – поспособствовал, Иван Иванович Краско, впав в недельную трезвость, наконец-то осознал, что произошло, и шагнул с крыши.
– Слабак, – вынес вердикт Евгений Николаевич и запретил Любе идти на похороны.