– Гляди мне в глаза… Пес!!! На колени!..
– Сын.
Остановив руку, уже почти коснувшуюся запрокинутого лба, царевич вопросительно поглядел на родителя, заодно изрядно перепугав и без того нервничающую мачеху своими полностью черными глазами.
– Оставь его.
Легко поклонившись, отрок шагнул ко второму из стольников:
– Гляди на меня.
И вновь достаточно быстро потерял к нему интерес, перейдя к оставшемуся последним стременному.
– Смотри мне в глаза.
Постоял, затем растерянно тряхнул своей сереброволосой гривой, стараниями Авдотьи укоротившейся до середины спины. Отвернулся и как-то даже нерешительно спросил:
– Батюшка, а что такое – сладкий голосом и нежный телом бача-бази? [125] И что значит – разделить ложе?
Великий государь, царь и Великий князь Иоанн Васильевич всея Руси поначалу мало что понял, – зато уж когда до него дошел весь смысл ДЕТСКОГО вопроса… Все присутствующие с нарастающим страхом глядели, как меняется лицо властителя: вот оно побледнело, потом в единый миг налилось дурной багровой кровью, затем посерело и начало медленно темнеть. Жалобно заскрипели подлокотники любимого государева стольца…
– Сынок. Ты, пожалуй, возвращайся к себе.
Вновь покосившись на стременного с явственным недоуменным любопытством, царевич послушно кивнул:
– Да, батюшка.
Выходя из отцовских покоев, юный отрок совсем не удивился удвоившемуся количеству постельничих сторожей. А дошагав до смотровой галереи Теремного дворца, глубоко вдохнул весенний воздух, улыбнулся и задумчиво пробормотал:
– Сделал гадость – в сердце радость…
Удивительно жаркий май принес с собой в Москву не только долгожданную сушь и тепло, но и упоительный дух цветущих яблонь. Ушла до поздней осени раздражающая слякоть, радовала яркой зеленью трава, рассыпались по обочинам обильными брызгами желтого вездесущие одуванчики, и даже солнышко жарило как-то… Ласково.
– Худой мир лучше доброй ссоры!
– Верно. Только ты это не мне говори, а шляхте польской да литовской, что на деревеньки порубежные наскакивает!.. То ли мир у нас с ними, то ли война – им все заедино…
В Грановитой палате Московского кремля, несмотря на буйство жизни за ее толстыми стенами, все было тихо и степенно. Очередное заседание Боярской думы, несмотря на скрытые страсти и некоторые трения между отдельными ее представителями, протекало вполне плодотворно, и вопросов на повестке было ровно три. Первый был скорее формальностью, но все же довольно важной: еще семь лет назад сибирский хан Едигер добровольно признал себя подданным царства Московского. Разумеется, с выплатой положенной в таких случаях дани, и также разумеется, что дань та была исключительно символической, «на уважение». Пока обстоятельно обо всем договорились, пока составили все необходимые грамоты, немало времени прошло. В общем, с мая месяца года от Сотворения мира семь тысяч семидесятого к титулу Иоанна Васильевича из рода Рюрикова добавились короткие, но очень важные слова «…и всея Сибирския земли повелитель», а держава его приросла чуть ли не вдвое. Как ни крути, есть чему радоваться и чем гордиться…
– Раз мириться не пожелали, значит, надо нам их воевать! Зорить беспощадно, земли безлюдить, ибо сказано: око за око и зуб за зуб!!!
– Ишь вояка. Сам, что ли, полки поведешь?
Второй вопрос был не таким приятным, хотя особых сложностей в себе тоже не таил. Все в том же мае истекало очередное (сколько их уже было!) перемирие с Великим княжеством Литовским, которое, в свою очередь, не изъявило никакого желания его продлить. Ни король Польский и великий князь литовский Сигизмунд Август Второй, ни набольшие люди княжества… И хотя в Литве хватало здравомыслящей шляхты и магнатов, сами по себе они мало что могли – все их предложения на сеймах встречали упорное противодействие со стороны такой же, как и они, шляхты и самого великого князя. Вернее, почти такой же – ведь они были православными, а их противники перешли в католическую веру.
– А хоть бы и сам. Ежели великий государь повелит, то ради него и Отечества и живот положу!
Восседающие на широких лавках бояре и стоящие думные дьяки дружно перевели взгляды на своего владыку, чей трон, отделанный слоновой костью и резьбой, приятно светился в косых солнечных лучах.
– Нет.
Получив столь четкий и не оставляющий сомнений ответ, думцы вновь загудели, время от времени опять косясь на государя, а кое-кто, например князь Иван Мстиславский, посматривал и на небольшую лавочку в углу Грановитой палаты, на коей вот уже второй час в полной недвижимости восседал десятилетний наследник.
– Тогда Шуйского в воеводы Большого полка! [126]
– Это которого? Петра Ивановича альбо Ивана Андреевича?
Впрочем, и их кандидатуры не устроили государя. Оживился было Курбский – воевать он любил и умел… Но властитель решил все иначе.
– Я сам!
Оглядев притихших бояр, Иоанн Васильевич продолжил:
– Возглавлю воинство православное. Князь Александр!
В наступившей тишине несколько растерянно поднялся со своего места Горбатый-Шуйский. Воинскими талантами его Господь не обделил, да только в последнее время не чувствовал он на себе государевой ласки да милости.
– Тебе быть воеводой правой руки. Полки левой руки поведет Шереметев. Димитрий!
Глаза думцев поневоле скользнули к одной неприметной лавочке и отроку, ее занимающему, – но нет, государь смотрел на иного. Увидев же, на кого именно, разом подскочил на ноги Дмитрий Иванович Хворостинин, достаточно молодой, но уже подающий весьма немалые надежды воевода.
– Ты возьмешь под себя Передовой полк.
Удивился не только Хворостинин, но и все бояре: несмотря на должное происхождение и таланты, заслуг князя для столь ответственного поста было откровенно маловато. Но сомнений в правильности столь неожиданного решения владыки никто так и не выразил. Вслух, по крайней мере.
– Михаил Иванович.
Довольно пожилой, но все еще крепкий князь Воротынский, коему за его многочисленные заслуги явили особое уважение, поименовав по имени-отчеству, степенно поднялся и прижал руку к сердцу.
– Тебе стоять против степи. В том тебе будет подмогой Мстиславский…
Еще один боярин и князь вздел себя на ноги.