— Макаки! — весело крикнул им Бруно.
— Кто это? — шепотом спросил Боб у Гая.
— Мы с Гаем сверхлюди! — объявил Бруно.
— Вы сверхпьяны, — заметила Хелен.
— Неправда!
— Чарльз, успокойтесь! — потребовала Анна, однако на ее губах была улыбка, и Бруно радостно осклабился в ответ.
— Я возражаю против того, что говорит обо мне та женщина!
— Что он несет? — требовательно спросила Хелен. — Вы с ним сколотили состояние на бирже?
— На бирже! Пф! — Бруно вспомнил о папаше. — Йи-и-ху-у! Я настоящий техасец! Гай, а ты катался на карусели в Меткалфе?
Гай вздрогнул, но даже не посмотрел на Бруно.
— Ладно, ладно, — сказал ему Бруно. — Умолкаю. Хотя ты меня разочаровал. Ужасно разочаровал! — Он потряс опустевшую фляжку и швырнул ее за борт.
— Он плачет, — констатировала Хелен.
Бруно шагнул из рубки на палубу. Ему хотелось уйти подальше от них, даже от Гая.
— Куда он собрался? — всполошилась Анна.
— Пусть идет, — буркнул Гай, пытаясь закурить.
Раздался всплеск, и он сразу понял, что Бруно свалился за борт. Прежде чем кто-то успел вымолвить хоть слово, Гай вылетел из рубки.
Он подбежал к корме, на ходу пытаясь снять штормовку. Кто-то схватил его за руки и хотел удержать. Гай вырвался, ударил Боба кулаком по лицу и кинулся в воду. Голоса смолкли, качка прекратилась, и на несколько секунд его охватила жуткая безмолвная неподвижность, прежде чем тело начало всплывать. Медленно, как в рапиде, Гай высвободился из штормовки. Ледяная вода жгла кожу. Выскочив на поверхность, он различил голову Бруно, похожую на выступающий из воды замшелый камень. До нее было невероятно далеко.
— Ты его не достанешь! — кричал Боб.
Гая накрыло волной, и голос Боба пропал. Вынырнув, он услышал вопль гибнущего Бруно:
— Гай!
Выругавшись, Гай решительно поплыл в его сторону. Через десять гребков он поднял голову.
— Бруно!
Но Бруно уже пропал.
— Вон там! — крикнула Анна с кормы.
Гай ничего не увидел, но все равно ринулся туда, куда она показала, и нырнул, загребая воду широко разведенными руками. Вода замедляла движения, как в кошмарном сне. Он вылетел на поверхность, чтобы вдохнуть, попал под волну и нахлебался. «Индия» была уже в другом месте, она разворачивалась. Почему они не показывают ему, где искать? Бессердечные люди!
— Бруно!
Наверняка он где-то рядом, за вздымающимися горами воды!.. Гай отчаянно метался туда-сюда, пока окончательно не потерял направление. В ухо ударила волна. Гай проклинал огромное и уродливое тело океана. Где его друг, его брат?
Он снова нырнул, вытягиваясь во всю длину своего ничтожно малого тела, но вокруг во все стороны простирался лишь безмолвный серый вакуум, в котором он был единственной искрой сознания. Невыносимое одиночество подступало ближе, угрожая поглотить и его жизнь. Гай изо всех сил напрягал глаза, пока серая пустота не превратилась в дощатый коричневый пол.
— Вы его спасли? — спросил Гай, приподнимаясь. — Сколько времени?
— Тихо, тихо, лежи, — велел Боб.
— Он погиб, — проговорила Анна. — Мы видели, как он ушел под воду.
Гай прикрыл глаза и заплакал.
Один за одним все вышли из кубрика. Все покинули его, даже Анна.
Осторожно, чтобы не разбудить Анну, Гай встал с постели и спустился в гостиную. Он занавесил окна и включил свет, понимая, что рассвет все равно просочится сквозь жалюзи и зеленые шторы, как аморфная серебристолиловая рыба. В спальне Гай лежал в темноте и ждал, зная, что рассвет рано или поздно явится за ним, вползет по изножью кровати. Гай более чем когда-либо страшился механизма, который запускал в нем рассвет. Теперь ему было ясно, что Бруно нес на своих плечах половину его вины. Гай и прежде едва справлялся с ее грузом, разве по силам она ему одному? Конечно, нет.
Он завидовал Бруно, погибшему молодым так внезапно, спокойно и жутко. И так легко, как ему удавалось все на свете. Гая пробрала дрожь. Он застыл в напряжении, как случалось с ним в первые рассветы после той ночи. Затем по телу прошел спазм, и все закончилось. Гай встал с кресла и пошел в студию, еще не решив зачем. Он взглянул на большие гладкие листы чертежной бумаги на рабочем столе — четыре или пять набросков, которые он начал для Боба. Сел, взял чистый лист и начал писать — поначалу медленно, затем быстрее и быстрее. Он писал о Мириам, о встрече в поезде, о телефонных звонках, о Бруно в Меткалфе, о письмах, о «люгере» и револьвере, о своем падении и о ночи с пятницы на субботу. Он писал, словно Чарльз Бруно был еще жив и рассказ мог помочь понять его. Признание заняло три больших чертежных листа. Гай сложил их, поместил в большой конверт и запечатал. Затем долго смотрел на него, наслаждаясь частичным освобождением от вины, дивясь тому, что теперь признание существует отдельно от него самого. Прежде он не раз писал горячие, сбивчивые исповеди, но, поскольку знал, что никто их никогда не увидит, они не приносили облегчения. Конверт предназначался Анне. Это ее руки будут прикасаться к нему, это она прочтет написанное на больших листах.
Гай закрыл ладонями усталые глаза. Он писал несколько часов и утомился так, что почти засыпал. Мысли блуждали, ни на чем не останавливаясь, имена и люди — Бруно, Мириам, Оуэн Маркмен, Сэмюэль Бруно, Артур Джерард, миссис Маккосленд, Анна — плясали на краю сознания. Мириам. Странное дело, сейчас она была для него личностью более, чем прежде. Он попытался описать ее Анне, дать ей оценку. Пришлось и самому задуматься, чего она в действительности стоила. Гай пришел к выводу, что как человеку грош ей была цена — и по меркам Анны, и вообще. Но все же она была человеком. То же касалось и Сэмюэля Бруно, угрюмого и жадного дельца, которого не любила жена и ненавидел сын. А любил ли его вообще кто-нибудь? Горевал ли кто-нибудь по Мириам? Гай вспомнил ее брата в суде — в его маленьких глазах тогда не было горя; в них светились злоба и ненависть. Вспомнил ее мать — как всегда, мстительную и склочную. Несчастье не сломило и не смягчило ее. Ей было все равно, кого обвинят, лишь бы обвинили хоть кого-то. Даже если бы у Гая возникло желание рассказать правду, он только дал бы точку приложения для их ненависти. Стало бы от этого легче им или ему? Навряд ли. Если кто и мог любить Мириам, то разве что Оуэн Маркмен.
Гай отнял руки от лица. Имя всплыло само собой. Он вообще не думал об Оуэне, пока не сел за письмо. Оуэн был смутной фигурой в глубине картины, и мнение о нем Гай имел еще менее высокое, чем о Мириам. Тем не менее Оуэн, наверное, любил ее. Собирался на ней жениться. Она носила под сердцем его ребенка. Что, если в Мириам он видел свое счастье? Что, если после ее смерти он пережил то же горе, что и Гай, когда Мириам умерла для него в Чикаго? Гай вспомнил, как Оуэн держался в суде, вспомнил его угрюмое лицо, то, как спокойно и прямо он отвечал на вопросы, пока не заговорил о ревности. Кто знает, что на самом деле творилось у него в душе?