Я промолчал.
– Ты же сам говорил, что ты с ней только из жалости ходишь, чтобы однокласснички убогонькую не обидели.
– Да заткнёшься ты уже?
– Не затыкай мне рот! Отвечай! – не унималась эта чёртова истеричка.
– Да пошла ты! Давай вали отсюда! Быстро!
Тут уж я и сам разъярился не на шутку. У Аниты включился инстинкт самосохранения, и она махом сгинула.
Я сунулся в свою комнату, лихорадочно соображая, как теперь объяснить всё Тане, но её там не было. Таня ушла. А когда, в какой момент и, главное, что она успела услышать – оставалось только гадать.
* * *
Я звонил ей и в тот день, и на следующий, и через три дня. Абонент недоступен. Аккаунты в соцсетях она удалила. Оборвала все нити.
В школе она тоже не появлялась до самых каникул, хоть я и ждал её каждое утро у школьных ворот. Впрочем, я тоже забил на школу. Ходил только проверить, пришла – не пришла, а в класс даже не заглядывал.
Все каникулы я маялся разной ерундой. Точнее, старался отрываться на полную катушку – проверенный способ, чтобы отвлечься. Все клубы района с Костяном обошли. Костян тоже был в свободном плавании – Оля его всё же кинула.
– Всё верно ты про неё говорил, – сокрушался Костя. – В который раз уже! Ты всегда на их счёт прав оказываешься, как насквозь видишь.
– Да ни хрена я не прав и не вижу. Видел бы – не с тобой бы сейчас сидел.
От постоянных ночных бдений я стал похож на томминокера. Но всё равно – как восемь вечера, так рвали в клуб. С кем только не перезнакомились. Всё было. Но забывалось тут же. В телефоне завелись какие-то непонятные Маши-Даши. Иногда приходили совершенно дикие эсэмэски, типа: «Ты был такой зая». Надеюсь, что это просто кто-то шутил. Однако во всём этом угаре не было дня, когда я не думал о Тане. А как подумаю – так всё заноет, что места себе не находишь. В жизни со мной такого бреда не случалось.
* * *
Кто бы мне раньше сказал, что я буду с адским нетерпением ждать начала четверти! Вот бы я посмеялся! А теперь я ждал. И в первый же учебный день снова как болван караулил её у ворот. Но она не появилась…
«А как теперь?» – терзала меня глупая, беспомощная мысль.
Я всегда плевал на мещанские истории о двух половинках. «Человек – не половинка, всё это розовая чушь», – твердил я. А теперь мне реально было плохо – так, будто и вправду половину не половину, но внушительный такой клок из меня взяли и выдрали. И больно. И охота вернуть.
«Не могу терпеть. Не хочу терпеть», – засело в мозгу.
Сам не заметил, как оказался у её дома. У её двери. Колебался, и, кажется, долго. Позвонил. Дверь распахнули. Она… Стояла и смотрела – молча, не мигая. Смотрела так, как умеет смотреть только она одна, так, что душа вон…
Почему я не умерла? Почему моё сердце не разорвалось от боли?
Я сижу дома, носа на улицу не показываю. Сколько уже? Десять дней? Пятнадцать? Маме сказала, что заболела. Она верит. Но разве это неправда? Потому что так плохо, так до невозможности плохо мне никогда не было. Не ем, не читаю, не лезу в чат, вообще с кровати не встаю. Лежу пластом все дни напролёт. Раз за разом слушаю Unintended, настроив айпод на повтор. Слушаю и заливаюсь слезами.
Как же я счастлива была! Всего несколько дней назад. Даже не представляла, что бывает в жизни такое счастье. Настолько огромное, что ему, счастью, тесно в тебе, что тебя прямо распирает. Я не ходила – летала. Нет, порхала – выше неба, выше облаков. Пока мне не дали пинка под зад. И вот я в бездне. А дальше – ни-че-го.
Как же больно, Господи! И легче не становится. Напротив, только больнее. Первые дни я ещё злилась, обижалась, психовала. И всё равно это было легче, чем сейчас, когда я так тоскую. Помнится, забыть его решила. Вычеркнуть. Ха-ха. Хотела удалить все его фотографии, но не смогла. Телефон отключила, идиотка. Что и кому хотела доказать? А вдруг он звонил? Как теперь узнать? Самое ужасное, что после всего этого я поняла, что люблю его ничуть не меньше. Нет, даже больше, острее, мучительнее. Разве он виноват, что не любит меня? Нет. Я не должна была обижаться на него, считать, что он меня предал. Он ведь мне ничего и не говорил, и не обещал. А что целовались – ну у парней же с этим проще. Не обманывал он меня – всего лишь подарил кусочек счастья. А что назвал меня дурой, так я и есть дура.
Как же плохо без него! Без него меня нет. Страдаю немыслимо, каждую минуту. Даже во сне. Сплю и плачу, рыдаю вслух. Увидеть бы его! Хоть разочек.
Утром звонила Тамара Ивановна. Разговаривала с ней мама, о чём – я не слышала. Да и без разницы мне, по большому счёту. Иногда лишь думаю, сколько ещё меня не будут трогать родители, прежде чем решат, что, по их представлениям, я ничем не больна, и погонят в школу. Мама считает, что у меня нервный срыв. Даже какого-то знакомого невролога приводила к нам, ещё перед каникулами. Тот, видать, её диагноз подтвердил, потому что с уроками ко мне не вяжутся.
Но ясно, что это временно. Всё равно рано или поздно заговорят про учёбу. И, скорее всего, рано, учитывая, что уже пошла новая четверть. Но в школу я точно не вернусь. Чтоб она совсем провалилась вместе с проклятой Запеваловой и её прихвостнями!
Только как им объяснить, маме, папе, что не могу больше ходить в нашу школу? Что там у меня такие проблемы, какие им даже не снились. Я и прежде-то без Димы побоялась бы туда сунуться. А теперь особенно… Ведь мало того, что все ненавидят и презирают меня за то собрание – спят и видят, как бы наказать, так ещё и дневник мой пропал. И как раз в тот жуткий день, семнадцатого марта, когда я подслушала разговор Димы и Аниты.
Пропажу я заметила только дома, вечером. Полезла в сумку – а я точно знаю, что он был в сумке, – и не нашла. Перетряхнула всё – бесполезно. Пропал. Стала вспоминать, когда оставляла вещи без присмотра. И тотчас всплыло в памяти: перед литературой Тамара Ивановна всучила мне кипу тетрадей и попросила помочь донести до учительской. У неё-то самой была кипа ещё больше. Но, оказалось, это лишь предлог. На самом деле она задавала дурацкие вопросы про Диму. Когда я вернулась в класс, моя сумка лежала на стуле – а оставляла я её под партой – и была почему-то раскрыта. Дима сидел рядом и сказал, что выходил курить. А когда пришёл, обнаружил, что кто-то из наших выпотрошил мою сумку, разбросав всё по полу. Он, мол, все собрал и сложил обратно. В тот момент я даже не особо расстроилась, потому что подобные пакости наши уже вытворяли, а про дневник я почему-то сразу не вспомнила. Собственно, почему? Да потому что, дура, услышала только одно – Дима собирал мои вещи, Дима обо мне побеспокоился. И всё – в зобу дыханье спёрло.
А теперь, как представлю, что они читали мой дневник, а они, конечно же, читали, такая тошнота накатывает. Ведь там такие есть откровения, мама дорогая! Большего позора и ужаса я даже представить не могу. Нет, ни с кем из своего класса я больше никогда не встречусь. Однозначно.