— Читайте молитву, какую знаете! — крикнул он.
— Я как раз это делаю, — ответил шотландец.
— Так помолитесь и за меня, потому что у меня нет времени!
Неожиданно он издал хриплый вой, словно это помогало ему снять нервное напряжение, и, когда до каменной стены оставалось меньше ста метров, протянул руку и повернул ключ зажигания.
Двигатель перестал тарахтеть, пропеллер вращался без силы, пока не остановился, и грохот уступил место мертвой тишине — такой, что стынет в жилах кровь, — предвестнице смерти между облаков, похожих на белый саван, окутавший людей, которые все еще продолжали дышать.
Это было волшебное и неповторимое мгновение.
Старый «Бристоль-Пипер» белого цвета мягко планировал, спускаясь все ниже и ниже в поисках начала горы и пребывая в полной неопределенности, то ли он разобьется о каменную стену и сверзится в пропасть, то ли почти чудом окажется на вершине, а весь остальной мир будто замер, наблюдая за трагедией, которая вот-вот должна была разыграться в самом далеком и пустынном краю земли.
Пропел ветер.
Просвистел в ушах.
Провыл.
А самолет дрожал всем корпусом.
То ли от холода, то ли от страха.
Он терял скорость. Терял инерцию.
А каменная стена неотвратимо приближалась.
Боже! Боже! Боже!
Тень смерти с косой в руках бежала, запыхиваясь, по скользким камням гвианского тепуя, ожидая падения своей крылатой добычи.
Они могли ее разглядеть — мелькающую в тумане костлявую физиономию и развевающийся черный плащ.
Господи! Господи! Господи!
Сейчас они разобьются!
В последний момент Джимми Эйнджел мягко потянул на себя штурвал, нос биплана поднялся на пару метров, и они проникли на плато, почти коснувшись колесами края пропасти.
Еще десять метров, и тяжелая машина плюхнулась, как гигантская птица, на твердый камень.
Покатилась вперед, скрылась в тумане, проехала еще немного, словно вслепую, и наконец остановилась.
На несколько минут, бесконечно долгих минут, всякое движение замерло.
Оба человека застыли, будто окаменели, вжавшись в кресла, не в силах пошевелиться, или, может, спрашивали себя, неужели они и правда все еще живы.
Наконец хриплый голос невнятно произнес:
— Конец маршрута!
— Как вы себя чувствуете?
— Вот уж никогда не думал, что смогу разом испытывать такой страх и удовольствие.
— Начинаете понимать, что значит летать? — спросил американец. — За штурвалом самолета ощущаешь себя песчинкой в огромном мире, но в то же время возникает ощущение, что ты сам управляешь своей судьбой.
Он спрыгнул на землю, прошел назад и остановился на краю пропасти, разглядывая облака, рождавшиеся у него под ногами.
— Когда-нибудь я расскажу своим внукам, что приземлился на пороге неба… — Он обернулся и посмотрел на шотландца, который с трудом слез с самолета: — И вы хотите, чтобы я поверил, будто вы бывали здесь раньше?
Джон МакКрэкен подошел к нему, встряхивая то одной, то другой ногой.
— Несколько лет назад, — кивнул он. — Мы с Элом Вильямсом неделю взбирались по этому обрыву.
— С ума сойти! Но что это с вами? Почему вы трясете ногами?
— Потому что не утерпел и описался, — весело ответил шотландец. — Хорошо еще, что не случилось чего похуже. Клянусь вам, я уже было решил, что мы шарахнемся о стену.
— Я тоже.
— Должен признать: все, что мне о вас рассказывали, правда, — подвел итог МакКрэкен. — Как это у вас хватило духу?
— А у вас, когда сюда взбирались?… Как вас сюда занесло?
— Мы нашли крупинки кочано у подножия горы и решили, что его смыло водой с вершины.
— Что это такое «кочано»?
— Крупинки самородного золота, которое обычно встречается в реках. Чаще всего оно веками остается на одном месте, но случается, вода вымывает его из жилы выше по течению. Мы поднялись, и она оказалась здесь. Мы обнаружили не только золотую жилу. Еще были алмазы.
Король Неба повернулся и обвел долгим взглядом вокруг — то немногое, что еще не поглотил туман, — и недоверчиво покачал головой:
— Уж не хотите ли вы сказать, что сокровище скрыто где-то здесь?
— Так оно и есть.
— Не могу поверить!
— Завтра увидите.
— Хорошо! Только если нам придется ждать до завтра, будет лучше закрепить самолет, а то вдруг ветер усилится. Думаю, ему ничего не стоит сдуть аппарат в пропасть.
Они принялись за работу: застопорили колеса, привязали крылья к выступам камней, а затем натянули брезент, который служил им палаткой. Потом свернулись в своем укрытии и приготовились пережить ненастную ночь.
Однако ночь вовсе не была ненастной.
Как только стемнело, ветер стих и облака растаяли, появилась крохотная лунная долька, сопровождаемая мириадами звезд, и у обоих странников возникло ощущение, что они и в самом деле уселись на пороге неба.
Стояла тишина.
Ни тебе шепота ветра, ни пения птицы, ни шороха крадущегося зверя, вышедшего на охоту.
Ничего.
Здесь, на вершине тепуя, затерянного в самом сердце Гвианского щита, царило безмолвие, и, если бы среди камней нашлось достаточно земли для какой-нибудь былинки, можно было бы услышать, как она растет.
Они не могли заснуть и уселись на краю пропасти. Молчали и долго смотрели на темное пятно сельвы, раскинувшейся у них под ногами.
Змеящееся русло широкой реки заблестело, как только его высветила луна, висевшая еще совсем низко, и впервые за долгое время на обоих зрителей снизошло блаженное чувство бесконечного покоя.
— А знаете?… — произнес шотландец. — У меня все не идет из головы история, которую вы мне рассказали.
— Что за история? Я все время что-нибудь только и рассказываю.
— Про санитарную машину и медсестру, — пояснил собеседник. — Как вы можете считать себя влюбленным в женщину, с которой не обменялись даже словом? Сколько я об этом ни думаю, никак не могу понять.
— Я тоже не понимал, — признался американец. — Знаю, что это покажется нелепым, однако я долго размышлял и пришел к любопытному выводу: не важно, красотка женщина или дурнушка, глупая или умная, симпатичная или нет. На самом деле все это со временем отходит на второй план. Секрет — в коже. Важно прикосновение к ней, то, как она пахнет, как реагирует на ласки.
— Сдается мне, что это совсем не похоже на романтические идеи, которыми питается литература, — заметил Джон МакКрэкен с легкой улыбкой. — По-вашему, выходит, что платоническая любовь — всего лишь глупость, придуманная человеком, у которого никогда не было хорошего секса.