Испанцы, которых выгнал из дома дикий разгул гражданской войны, итальянцы — противники фашизма, евреи, спасающиеся от нацизма, и славяне, напуганные сталинскими «чистками», настойчиво стучались в двери самой богатой и малонаселенной страны на свете.
Беженцев из Европы — истощенной, разрушенной и раздираемой абсурдной идеологической борьбой, которая привела ее на порог кровавой бойни, каких еще не видела история, — ждали нефть, железо, бокситы, золото, алмазы, сельское хозяйство, животноводство, рыболовство и огромные неосвоенные территории.
Начался бурный рост Каракаса и Маракайбо, города нефти; Валенсия и Маракай постепенно превращались в крупные промышленные центры; Льянос, регион преимущественно животноводческий, приобщался к цивилизации, а Гвиана, таинственный мир золота и алмазов, словно магнит, притягивала к себе всех, кто покинул перенаселенный, старый и мрачный континент, мечтая расширить горизонты.
Приезжие — в основном русские, но также венгры, поляки и чехи, — словно мухи на мед, устремлялись в Сьюдад-Боливар: их манили нехоженые дикие края, в реках которых было полно золота и алмазов.
Как только распространялся слух о новом месторождении золота или алмазов, золотоискатели — в большинстве своем неопытные новички — начинали стекаться туда со всех сторон, вооружившись лопатами и решетами для просеивания земли. Вслед за ними прибывали торговцы, как правило, вместе с толпами проституток, и в мгновение ока вырастал нехитрый лагерь старателей, который чаще всего существовал каких-нибудь пару месяцев, прежде чем жила истощалась.
Так появились Синко-Ранчос, Эль-Полако, Эль-Инфьерно, Аса-Ача, Сальва-ла-Патрия, Ла-Фаиска и Ла-Милагроса, где нищие приезжие, у которых не было ничего, кроме той одежды, что была на них надета, становились миллионерами (вот когда стала явью древняя легенда об Эльдорадо), хотя большинство мечтателей возвращались а Сьюдад-Боливар еще беднее, чем раньше, когда его покидали, — счастье еще, если не легли костьми по дороге.
Через несколько лет старатель по имени Хайме Хадсон, которого справедливо прозвали Варравой, нашел на заброшенном прииске Эль-Полако «Освободителя Венесуэлы», превосходный алмаз в сто пятьдесят пять карат, за который ему заплатили сумму, равную полумиллиону современных долларов. Он спустил эти деньги за полгода на алкоголь и женщин, вернулся в сельву и вскоре нашел фантастический черный камень «Гвианский самуро», стоимость которого, казалось, просто невозможно оценить. Тем не менее после нескольких месяцев изучения было сделано заключение, что это всего лишь «почти-почти» — кусок кристаллического угля, которому не хватило пары миллионов лет, чтобы превратиться в алмаз, и никакой ценности он не представляет.
Несгибаемый Варрава лишь чертыхнулся, в очередной раз напился и вернулся в сельву, где и умер.
В этот, ни на что не похожий мир, в этот Сьюдад-Боливар, бурливший людьми всех национальностей, которые ждали, когда прекратится дождь, чтобы ринуться в глубь неосвоенной территории Гвианского щита, и приземлились Джимми с Мэри Эйнджел, которые не могли не подивиться столь разительному изменению обстановки.
— Здесь все уже не так, как прежде! — с ходу объявил капитан Кардона, который на следующий день навестил их в гостинице. — Великая Саванна уже не богом забытое место, которое привлекало лишь горстку романтиков. Золотая и алмазная лихорадка начинает распространяться как эпидемия, и хуже всего то, что в этой толпе горемык пруд пруди бандитов.
— Иными словами, мы еще пожалеем о том, что старого тирана больше нет…
— Нет, никогда! — засмеялся испанец. — Просто теперь надо все время держать «ухо востро, мачете — остро», как только столкнешься с кем-нибудь там, на юге. Опасность заключается уже не столько в индейцах-людоедах, сколько в белых грабителях.
— А как на все это реагируют индейцы?
— Как всегда: ускользают, уходят все дальше в сельву, — ответил Кардона. — В конце концов, край-то огромный, и настоящая дикая зона — горы и граница с Бразилией — остается нетронутой.
— И сколько времени она такой останется?
— Горный район, надеюсь, по крайней мере еще столетие. А вот здесь, поблизости, на берегах Карони и Парагуа, опаснее всего. Хорошо еще, что все это носит временный характер, возникая приливами. — Он оглядел Джимми Эйнджела с явной симпатией. — Какие у тебя планы? — поинтересовался он.
— Заработать денег — буду возить желающих посмотреть на водопад — и дождаться, когда почва основательно просохнет, чтобы можно было приземлиться на вершине.
— Ты по-прежнему считаешь, что Ауянтепуй — гора МакКрэкена?
— Должен быть именно он.
— Почему? — поинтересовался испанец.
— Потому что лишь он находится именно в том месте, которое указал шотландец.
— Но ты не вполне уверен?…
Собеседник помедлил: очевидно, ответить на этот вопрос было не так-то просто. Слишком много воды утекло с тех пор, как они с шотландцем приземлились на вершину тепуя, покрытую облаками, и, к несчастью, именно тот тепуй практически неотличим от любого другого тепуя, также покрытого облаками. Похожая высота, темные отвесные стены, вздымающиеся над зеленой сельвой, изборожденной змеящимися речушками, одиночество и ветер…
Как узнать, было ли плоскогорье, с которого низвергается водопад, отныне носящий его имя, тем самым, на которое он когда-то приземлился?
Этот вопрос он задавал себе с того самого дня, когда впервые пролетел над Каньоном Дьявола и вода величественного каскада забрызгала лобовое стекло.
— Нет. Не уверен, — наконец проговорил он. — Многое совпадает, но кое-что — нет. МакКрэкен узнал тепуй с первого взгляда, потому что у него, несомненно, было время его изучить, пока он взбирался наверх, а я увидел его только в момент приземления, и мои воспоминания весьма расплывчаты.
— Ты по-прежнему слепо полагаешься на МакКрэкена? — Американец кивнул, и Кардона добавил: — А если он ошибся?
— Вряд ли он ошибся. Он точно знал, где находится гора, сразу же ее узнал, и его объяснение было точным и кратким: триста километров южнее Ориноко, пятьдесят — восточнее Карони. — Джимми Эйнджел снова закурил трубку: дым помогал ему то ли прояснить мысли, то ли развеять плохие предчувствия. — С такими координатами это может быть только Ауянтепуй, — уверенно заключил он, словно пытался убедить самого себя.
Феликс Кардона повернулся к Мэри, которая до сих пор не проронила ни слова, что было ей как-то несвойственно.
— А ты как считаешь? — спросил он у нее.
— Я воздержусь от высказываний, — спокойно ответила она. — Это случилось еще до того, как мы познакомились, и я думаю, что Джимми — единственный, кто располагает необходимой информацией, хотя, естественно, после стольких лет память его подводит. Ему решать.
— Ладно! — согласился испанец. — В таком случае самое лучшее, что мы можем сделать, — это устроить базовый лагерь неподалеку от тепуя, чтобы основательнее его изучить.