Заплаканная Янка подняла на Таля глаза.
– Ты совсем вернулся или на время?
– Совсем.
– К вам дедушка приезжал. Ну, тёти Нияры отец.
– Знаю.
– Он вас в Симферополь жить зовёт.
Таль дёрнул плечом:
– Да вот ещё!
Они замолчали. Таля жгло внутри. Будто пожар из заказника переместился ему в живот.
– Я пойду, Таль. Я маме сегодня на работе помочь обещала, а то народу много очень.
Таль проводил её до выхода, а потом подошёл к регистрационному окну.
– В какой палате лежит Тарас Коркун?
– А ты родственник? К нему только родственников пускают.
– Я племянник.
– Второй этаж, семнадцатая палата. Бахилы есть? Халат надень!
К Тарасу он не попал. Оказалось, что в это время у него перевязка. Таль постоял у закрытой палаты, уткнувшись лбом в побеленную стену. Ну и что он скажет Тарасу? «Прости, я не думал, что так получится»? А что ты вообще думал? Чем ты думал? Эти мысли вертелись в голове по дороге на автостанцию и потом, в пустом автобусе, и пока тащился по Посёлку. Домой он не пошёл. Вышел к морю, к Янкиному камню. Сейчас весь пляж был усыпан курортниками, но тут, у подножья горы, народу было поменьше.
– Пахлава, пахлава, сочная, медовая пахлава!
– Копчёные мидии, рапаны! Райаны, копчёные мидии!
– Черешня, клубника, мороженое…
Звуки, запахи, оголённые тела окружали Таля со всех сторон, будто сгущая воздух. Где-то здесь ходит с самсой мама, Пашуня болтается у неё на животе в «кенгуру». «Кенгуру» подарила тётя Азиза, она приезжала вчера с мужем и двумя дочерьми. А они и не знали, что у них есть тётя и сестры. Чтобы сделать самсу, мама встаёт в шесть утра. Анютка тоже. Анютка помогает маме, а потом берёт свои раскрашенные камешки и идёт на набережную – продавать. Камешки берут охотно, Анютка жуть как возгордилась! Таль забрался на Янкин валун, стал смотреть в море.
– Все из-за тебя! – прошептал он. – Если бы ты не напился, не полез бы в море, ничего бы этого не было!
Он выхватил из кармана сердоликовый браслет и с размаху закинул его в воду. Далеко. Никому не достать.
Ветер срывал его слёзы, будто вытирал их тяжёлым, жёстким кулаком.
Таль выложил перед мамой и Анютой деньги. Злости уже не было. Гордости – тоже. Он чувствовал только страшную усталость. У него так было однажды – когда прыгнул с черешни и сломал обе руки. Его долго-долго везли в Симферополь, и боль была изматывающей, нудной. И он очень устал. Даже когда обезболивающее вкололи и уже ничего не чувствовалось, только усталость осталась. Такая… неподъёмная усталость. Будто никогда не сможешь стряхнуть её, отдохнуть, вернуться к себе прежнему. Мама быстро пересчитала деньги. Испуганно посмотрела на Таля:
– Сыночек… так много…
– Нормально. Я же целый месяц работал. Там тяжело. Поэтому и платят хорошо. Анютке вон сапоги нужны.
Анютка фыркнула. Она смотрела на Таля пристально, недоверчиво. «А если знает? Да ну, откуда?».
– Как твой супер-пупер бизнес? – спросил он с издёвкой. Хотел с издёвкой. Не очень получилось. Таль ощущал себя старым-старым. И мама и Анюта сразу это почувствовали. Отец называл их «чуткие мои девочки». Талю вдруг очень захотелось спрятаться. «Я никогда им его не заменю».
– Зачем мне сапоги, мам? Давай лучше Талю новые джинсы купим и телефон.
– Не нужен мне телефон, – поморщился Таль. Она не понимала. Никто не понимал. Ему надо увидеть Янку. – В общем, делайте, что хотите. Я пойду… я спать пойду.
Пока мама хлопотала над Талем, насколько он ей позволил, Анюта прибрала деньги и на столе во дворе разложила собранные с утра камешки. Камешки она собирала в Лягушке – так называли бухту, про которую никто из отдыхающих, наверное, и не знал. Она была маленькая, с такой узкой полоской пляжа, что пройти, не замочив ног, невозможно. Зато белых плоских камешков тут видимо-невидимо. И ракушек. Анюта открыла краски. Зелёная уже заканчивалась. И синяя. Теперь можно будет купить новые. Анюта нахмурилась. Не нравились ей эти Талевы деньги. Какие-то они… тревожные. Анюта не могла отделаться от странного чувства. Красная капля сорвалась с кисточки и капнула на камешек. А ведь она хотела нарисовать море.
– Ню-у-у-та! – будто ветер по траве шорохом, ползком, ужом – голос от забора.
Анюта вздохнула. Опять пришёл. Вот чего ему, а? Анюта вытерла руки полотенцем, вышла за калитку. Ванечка сидел на земле, перебирал траву вдоль дороги, будто волосы.
– Нюта, – расплылся в улыбке. Анюта села рядом. Уткнулась ему в плечо. Опять хотелось плакать.
– Сколько тебе лет, Вань? – спросила она вдруг.
– Нюта.
– Нюта, Нюта.
Он был большой. Выше Таля. И толстый. Он увидел её на набережной, когда она продавала камешки. Подошёл и стал перебирать. Молча. Анюта даже испугалась. Но тут же подбежала к нему женщина, из курортников, из тех, у кого достаток даже на лице написан, в малиновой широкополой шляпе, и заговорила, замолотила языком, будто этими словами старалась успокоить Анюту и весь мир.
– Ванечка, детка, вот ты где! Что же ты бросил маму! Нельзя от мамы убегать, мама волнуется! Ванюша, зайчонок, пойдём, не надо, брось эти игрушки… Ты, девочка, не бойся, он безобидный у нас, просто болеет. Какие красивые рисунки! Это ты рисовала? Какая молодец! Видишь, Ванечка, какая девочка молодец, как хорошо рисует! Пойдём, солнышко, мама купит тебе краски…
– Купит, – огромный Ваня с лицом пятилетнего ткнул в Анютины камешки.
– Купит, купит, купит Ванечке краски…
– Купит.
Он не собирался с ней идти без Анютиных камешков.
– О, Боже мой, малыш…
– Купит!
– Купит, купит! Тебя как зовут, девочка?
– Анюта.
А голос почему-то тихий, не её голос.
– Почём твои… творения? Выбирай, Ванечка, тебе Анюта нарисовала…
– Нюта. Купит.
– Анюта нарисовала, а мы купим, да. Выбирай.
Большой мягкой ладонью Ванечка смёл все камешки со стола в подставленную мамой сумку.
– Зачем тебе столько? Хорошо, хорошо! Сколько их было?
– Я… – Анюта смотрела, как Ванечка достал из сумки горсть и перебирает их, разглядывает. – Я не знаю… берите так. Бесплатно.
Ванечкина мама посмотрела на неё с презрением.
– Дорогая моя, мы не нищие. Сколько их было?
– Четырнадцать.
Ванина мама считала быстро. Она выложила на столик деньги и, взяв сына под руку, потащила его с набережной. Анюта смотрела им вслед.