В спальне было для Филипы несколько светловато. Она хотела приглушить свет, поэтому я выключил три шестидесятиваттные лампочки, но пришлось сходить на кухню и включить стоваттную, пятидесятиваттную и две пятнадцативаттные, чтобы поддержать равновесие. Очень трудно найти тридцативаттные лампочки, поэтому, если они попадаются, я их беру.
Всё равно атмосфера ее не устраивала. Верхний свет ее беспокоил. Тогда я его выключил и скомпенсировал потерю, включив верхний свет в гостиной. Но света, который пробивался в спальню, все равно было слишком много; ей хотелось интимного полумрака. Она встала и закрыла дверь. О нет, дверь нельзя закрывать без тщательной подготовки. Потому что если дверь закрыта, свет в гостиной отрезан от света в спальне. Вместо величественной суммы в 1125 ватт получается два отдельных множества, и единство пропадает. Я это объяснил Филипе, несмотря на то что пришлось повторить, и неоднократно. К чести ее будь сказано, она не убежала — она просто утомилась и была слишком пьяненькая, чтобы двигаться. Наш эротический момент лопнул, поэтому я проводил ее до дверей ее квартиры. С Филипой дело не выгорело, но, по крайней мере, я по-прежнему могу честно смотреть в глаза Элизабет.
После того как Филипа удалилась, я лег по центру кровати, аккуратно подоткнул под себя одеяло; как бы мы всё измяли с Филипой! Вправленный столько аккуратно между кроватью и простынями, я думал о том, как, должно быть, напоминаю карманный карандаш. Тело мое было настолько явственным. Я осознавал пальцы ног, руки, свою тяжесть на постели. В коконе, обернутом глухим шумом мироздания, имелся только я. Вечер с Филипой привел меня в спокойную созерцательную неподвижность. Может, по-вашему, это чудачество — называть момент сугубого оцепенения жизнью, но то была жизнь без взаимодействий, и я чувствовал, как на меня накатывает безмолвная волна блаженства.
Покуда я оставался в постели, мои отношения с Элизабет протекали безмятежно. Мне удавалось обеспечить ее, и позабавить, и накупить ей эластичных колготок от "Версаче". Но я знал, что при свете дня, в жизни, даже улицу за ней перейти не смогу без прихотливого стечения благоприятных обстоятельств. Истина была в том — и, погруженный в свою сенсорную депривацию, я не мог это игнорировать, — что мне, в сущности, нечего было предложить Элизабет. Как, впрочем, и Филипе (буде до этого дойдет) или Зэнди (буде на меня она хоть взглянет).
Я догадывался, что однажды ограничения, наложенные мной на себя, окончатся. Но сперва, похоже, круг доступных мне действий должен сжаться до точки — лишь тогда я смогу себя перевернуть. Лишь когда я сделаюсь окончательно статичен и недвижим, я смогу взвесить и измерить все внешние силы и медленно, постепенно, впустить в себя внешний мир. И это станет моей жизнью.
* * *
На следующее утро я решил дотронуться до каждого уголка каждого копировального аппарата в салоне "Кинко". Возле квартиры наткнулся на Брайена, который пер к Филипе и, как я подозреваю, не менял одежду со вчерашнего дня. У него был засаленный вид человека, который не ночевал дома. Плюс в руке он держал сотовый телефон, и это сказало мне, что за местонахождением Филипы он следит пристально. Меня тронул его размер — экий шкаф. После вчерашнего вечера, после изощренного почти-обольщения его девушки, я чувствовал, что я Багз Банни и "Меркурий" по отношению ко нему — Элмеру Фадду и "Тору".
Я решил выпытать у Брайена, сколько он знает о моей ночи с Филипой. Решил прибегнуть к своей технике косвенного опроса: я стану задавать Брайену банальные вопросы и понаблюдаю за его реакцией.
— Я Дэниэл. Я вас иногда вижу в доме. Вы актер, как Филипа?
Если Брайен вскинет голову и вперит в меня прищуренный взгляд, я смогу сделать вывод: ему известно о моей эскападе с его девушкой. Но он этого не сделал. Он сказал:
— Я крашу. — И, как человек, у которого трудная фамилия тут же диктует ее по слогам, сразу добавил: — Дома крашу. — После чего посмотрел на меня, как бы говоря: "Как тебе такое?""
Он вел себя настолько блекло, что нет, этот парень не только не подозревал меня, он бы и козла рогатого не заподозрил, если бы тот в полночь уходил от Филипы, застегивая штаны. Похоже, в нем не было ни единой ревнивой струнки. Он тут же завел песню о спортбаре и футболе. Тупо уставившись на его лицо, якобы заинтересованный, я понял, что на рогоносца в духе великой литературной традиции Брайен не тянет. Вообще, он больше похож на гриб.
Я чувствовал себя настоящим мужчиной, когда приссыкнулся к Брайену сразу после того, как провел вечерок с его девушкой, но теперь стушевался. Этот безобидный грибок невинен и необаятелен, но пуще всего он раним, мне ли с моей ловкостью распускать перья в его маленьком мирке.
— Эй, ну, удачи тебе, — сказал я и помахал ему рукой, не уверенный, что мое замечание как-то относится к тому, что он говорил. Тут он произнес:
— Бывай, Хитрован.
А я подумал — Хитрован? Может, он все-таки точит на меня зуб.
Миссия в салоне "Кинко" оставалась невыполненной, и, повернув на запад, я направился к Седьмой улице, напрягая все свои штурманские навыки. Без усилий перемещаясь от одной пары пологих выездных дорожек к другой, я за считанные минуты добрался до Шестой улицы и тут столкнулся с препятствием невообразимых пропорций. На последней паре выездов, которые должны были стать для меня воротами в "Кинко", некто, некий парниша, некий дружбан на беспечно-бесплатной парковке поставил свой "лендкрузер" 99-го года или какую-то еще гигантскую говеху так, что она влезла на несколько футов в мой проезд. Для меня это препятствие непреодолимо, как восьмифутовая бетонная стена. Что толку в дивных плоскостях, соединяющих два выезда, если их симметрия разбита хромированным двухсотфутовым бампером? Да, водитель этого танка — переходный пешеход, ему наплевать. Я стоял там, понимая, что копировальные аппараты "Кинко" ждут прикосновения и как можно скорее, иначе — паника. И потому решил продолжить путь, невзирая на хамский автомобиль.
Я стоял на тротуаре, передо мной через дорогу находился "Кинко". "Лендкрузер" был справа, поэтому я прижался к левой стороне выезда. Никак нельзя было оправдать наличие этого бампера. Нет, если я пройду по дорожке, куда вторгся посторонний предмет, это станет нарушением логики. Но, разрываясь между "вперед" и "назад", я вывел "лендкрузер" за пределы своего периферийного зрения и добрался до поребрика. Увы. Ногу над проезжей частью я занес, но не смог ее опустить. Что это я чувствую — боль в левом предплечье?! Руки мои похолодели и увлажнились, а сердце сжалось в кулак. Я просто не мог отмахнуться от этого бампера. Палец моей ноги в поисках опоры коснулся асфальта, маневр удачный, поскольку теперь я стоял левой ногой полностью на выездной дорожке, а носком правой — на мостовой. Сердце мое при этом быстро ускоряло ход, мозг провидел близкую смерть, а слюна пересыхала с такой скоростью, что язык не отлипал от нёба. Но я не закричал. Отчего? Благопристойность прежде всего. Внутри меня взвилось и клокотало адское пламя; однако внешне я был спокоен, как творение Родена.
Я втянул ногу назад, в безопасность. Но поскольку я наклонился слишком далеко, то оказался на краю выезда на носках, и тело мое заколебалось вокруг своего центра тяжести. Иными словами, я должен был вот-вот упасть на мостовую. Как мельничными колесами, замахал я руками в надежде на некоторую обратную тягу, и настал момент длиною в вечность, когда все мои сто восемьдесят футов балансировали на кончике иглы, а руки вращались назад со скоростью торнадо. Но тут, должно быть, ангел дохнул на меня, ибо я ощутил неуловимый толчок и закачался на пятках — теперь я мог вновь шагнуть на тротуар. Я глядел на "Кинко" — он сверкал на той стороне улицы, как Шангри-Ла, однако нас разделяла коварная бездна. "Кинко" придется подождать, но ужас не рассеется. Я решил направиться домой, где можно будет составить магический квадрат.