– Да, жить-то он сильно хочет, – кивнул артиллерист, разглядывая вместе со всеми лежащие на ладони награды.
– Жить все хотят. Потому я бы его только за дезертирство прибил до смерти. За одно это. А у него и кроме этого тоже набралось. На три раза убить, – возразил дояр.
– Ну дезертирство-то еще куда ни шло, – буркнул Леха, вдруг вспомнивший про свои приключения, хлопоты и расходы при добыче вожделенной отмазки от армии. Знала кошка, чье мясо съела, а потомок в общем был куда поумнее кошки.
Семенов зло вытаращился на потомка и яростным шепотом выдал:
– Вот держишь ты с товарищами линию обороны. Рассчитываешь на соседей по обороне, что они тоже воюют. А они удрали. А ты остался и не знаешь. что они уже удрали. Когда сосед слева или справа дезертирует – он не Сталина предает, не жидов. Тебя предает. Потому что ты на него рассчитываешь, думаешь, что сбоку у тебя оборона. А там – дыра, и бьют тебя уже в спину. И убьют тебя потому, что сосед удрал, – жить, вишь, ему захотелось. Так и мне ведь жить охота! И если дезертиров не стрелять – то фронт рухнет. Потому что жить хочется всем, а ложиться костями из-за того, что соседи удрали, – еще горше. И в итоге и сам побежишь. Потому что хрен его знает – удрали те, что справа-слева, или нет. Дураком-то кому охота быть!
Бурят одобрительно закивал. Середа пожал плечами. Сказанное про детей и внуков как-то тягостно поразило его.
– Он очкующее чмо. И сейчас за пистолет вряд ли схватится. Просто потому, что побоится. Расклад не в его пользу. А вот когда будет возможность – чтоб не так опасно, не с пистолетом против трех винтовок и пулемета, – тогда и к бабке не ходи: себя покажет. И все, пиши пропало, – внятно дополнил Семенов.
– Ладно, убедили, – сказал Середа, думая о чем-то своем.
– Тогда «чрезвычайный съезд депутатов» в отдельно взятом отряде объявляю закрытым. Как избранный командир – приказываю. И за приказ отвечаю. Уничтожить пособника фашистов! – мрачно и решительно сказал красноармеец.
– Позавтракать бы, – сказал Середа.
Потомку показалось, что не столько из любви к искусству, то есть жратве, сказал это хохол, а скорее – время потянуть. Да и у самого Лехи его бравая решительность как-то стала съеживаться. Сказать гордо пиратскую фразу из «Острова сокровищ» – это одно, а вот глядеть, как убивать будут, – другое. Менеджер по интернету видел кучу таких видео, когда глотки режут и головы отрезают: тут по миру, набитому видеоаппаратурой, засобаченной в каждую мобилу, была масса всяких ухарей-живорезов – от мексиканских наркодельцов до аллахакбарнутых бородачей. И, честно говоря, не нравились эти видео Лехе, не по душе ему они были. Хотя недавний меткий бросок в того самого зольдата Карла и вид этого самого чертова водителя мотоцикла-тягача, пробитого штыком навылет, наоборот, вызвали такое ликование, что поди ж ты!
Менеджер попытался разобраться в своих ощущениях, но не успел толком. Дояр что-то буркнул буряту, тот понятливо кивнул и пошел к пленному. Встал у того в ногах, что-то спросил. Неловко и услужливо задирая голову, лежащий на земле Стецько старательно принялся объяснять, не видя, как со спины к нему, отводя винтовку на отлет, словно клюшку для гольфа, подошел Семенов, несильно с виду размахнулся – и влепил окованным сталью затыльником приклада в висок полицаю. Вроде и слабо ударил, а голова дернулась заметно, и самооборонщик обмяк. Деловитый дояр примерился, потом аккуратно приставил острие штыка к виску и несильно вроде надавил. С легким двойным хрупаньем, совершенно тихим, словно яичную скорлупу раздавили, штык легко провалился вниз. Тело полицая дернулось пару раз, и больше конвульсий не было. Стецько Гогун обмяк и распластался уже по-мертвому. Дояр прижал пробитую голову полицая ботинком, не без усилия выдернул штык, сделал пару шагов и опять, аккуратно примерившись, кольнул труп в грудь.
Леха поразился снова, с какой легкостью штык входит в тело: без звука, без усилий, словно в масло. Бурят невозмутимо закурил, пуская клубы дыма. Семенов тем временем деловито потыкал штыком в землю, потом внимательно его осмотрел, вытер о белье, что на трупе было надето. Закинул винтовку за спину, кивнул буряту, подхватили грузно обвисшего мертвеца и словно на носилках сволокли его в кусты. Через минуту вылезли, таща с собой те самые жерди, что вчера помогли стреножить пленника.
– Вот теперь можно и позавтракать, – как ни в чем не бывало заявил Семенов, а бурят полез в мешок с харчами. Менеджер и Середа переглянулись. Потом артиллерист пожал плечами и поудобнее устроился на подстилке, стал насмешливо покрикивать на азиата, брезгливо морщившегося, когда ему на глаза попадались те самые моченые арбузы.
Леха с некоторым удивлением смотрел на своих компаньонов, которые и в ус не дули, словно только что не зарезали человека. Причем так же деловито и спокойно, как до того убивали беззащитных пленных немцы. При этом себе потомок тоже удивлялся, потому как уже и до провала в прошлое много чего видал – в интернете, конечно, но все-таки. Даже, пожалуй, и побольше видал, чем все трое его компаньонов. Куда побольше, то есть информации-то у него поболе в разы и на порядки. Стопудово ни бурят, ни Середа не могли увидеть в принципе, как запиливают пару человек бензопилой, например. В реале, не в дурацких фильмах. И в реале получается не очень, потому как не предназначена бензопила людей пилить, не та плотность и вязкость материала. И тут, в прошлом этом, лютом и беспощадном, тоже уже успел всякого насмотреться. И сам чуть было с кинжалом на пулемет не кинулся. И сам – собственными руками – не далее как вчера запорол насмерть живого человека, распахав тому клинком все внутренности. И радовался несказанно, что сумел одолеть немца. Да чего там перед собой-то юлить – и сейчас этим гордится. И справедливо гордится, прямо можно сказать, потому как вот – все сидят живые.
Тогда почему так не глянулась сценка расправы? Ведь умом-то понятно – этот самый Стецько бодро и весело вел красноармейца на виселицу, да и сам бы не против был Семенова избить как собаку – в том числе и прикладом. А приклад-то, как Леха только что своими глазами видел, клюшку для гольфа переплевывает сразу и изрядно. Если б не боялся самооборонец господ-немцев, то и бил бы. И ничего бы в душе у Гогуна этого не екнуло бы: небось потом еще и хвастал бы подвигами. И сапоги бы снял с висельника. Не запамятовал бы, точно совершенно. Тогда почему на душе какой-то холодок поганый? Тут Леха подумал, что это, наверное, проявление человечности, но тут же испугался сам такой высокопарности.
Тем временем на плащ-палатке расставили еду, красивый натюрморт получился. Хлеб свежий, пышный, лук, чеснок, огурцы небольшенькие. После голодного «поста» особенно глаза радовались и желудок в предвкушении затомился. Глотая слюнки, менеджер оглядел застолье, куда Семенов даже и сала немножко выложил. Приступили к еде молча. Леха жевал, глотал, радовался. Но червячок сомнения все же мешал ощутить радость в полном объеме, и это угнетало.
Когда позавтракали, Семенов косо глянул на потомка и как бы в воздух сказал угрюмым тоном:
– Не хотел об этом говорить, да видать – надо. Меня, когда повязали да допросили, тут же в хлеву и собирались зарезать. Как барана. И видно было, что им это не впервой, все уже на мази и отработано. Не первый я такой у них был.