На переходе Варя нажала на кнопку, остановив движение, что, по мнению Виктора, было совершенно излишне, потому что по улице никто не ехал; но порядок есть порядок. Они шли именно по Трудовому – так было ближе к северному выходу из парка.
– Не вертите головой, – тихо сказала она, – привлекаете внимание. Крыши и так под наблюдением. И еще. Если что, не вздумайте закрывать меня своим телом.
– Вздумаю. Вы женщина. Вам рожать.
– А вы охраняемый объект. И к тому же недисциплинированный.
– Я подчиняюсь законам жизни.
– Вы подчиняетесь необузданным страстям. Как эти ваши оккупанты-олигархи. Надо будет подкинуть идею Тополю для очередного боевика. Антиутопии.
– Это который Эдуард?
– Он самый.
– Тогда подкину и название: «Завтра в России».
– Вполне. Коротко и ясно. Можно и психологическое обоснование развить.
– А что, у них какое-то обоснование?
– Ну да. Психологическое насилие олигарха рождено терроросредой. У этой среды следующие основные признаки. Во-первых, примитивное восприятие мира: свои – враги. То есть кровавые большевики и освободители-демократы. Во-вторых, чувство превосходства над жертвами. Они считают себя инициативной частью общества. Благодетелями, которые дают работу. В-третьих, малая чувствительность к своим и чужим страданиям. Это может быть следствием раздела общественной собственности, если в этом разделе участвуют бандиты или мафия. Может быть, просто эгоизм преследователя жертвы – они же воюют с совком, с большевизмом, с вековой отсталостью и ленью русского человека и еще черт знает с чем. Желание хапнуть всегда можно оправдать высокими идеалами. Ну как вам наша фантастика?
– Мрачновато как-то.
– Ну это же антиутопия, она должна быть мрачной. Терроросреда захватывает черную и серую экономику, контролирует политику… А за спиной стоят спецслужбы разных держав – от США до Китая. И уже неясно, кто кого из группировок куда завербовал и перевербовал. Такой вот сюжет.
– А не сложно?
– Писатель разберется.
…За Советской переулок шел между двумя стенами: с одной стороны высился крутой берег новых кольцевых трибун стадиона «Динамо», с другой – стена с колючей проволокой наверху, а за ней – следственный изолятор, стоявший здесь еще с царских времен, когда он был городской тюрьмой. «Интересно, Мозинцева здесь держат?» – мелькнула мысль. Но спрашивать не хотелось. Просто не хотелось. Дурацкая ситуация, когда гуляешь с дамой, вооруженной двумя пистолетами, подумал он. Да еще в каждой реальности голову ломать надо – где свежее видение мира, а где промывание мозгов, да еще одно с другим так укручено, что не разберешь. Наверное, надо быть проще. Варя красивая, идти с ней приятно. Да, надо попробовать о чем-нибудь активно про их систему поспрашивать, а не только слушать.
– Нам направо, – сказала она, когда справа за трибунами стадиона показались северные ворота парка, а слева – концертный зал филармонии. Виктор раньше не раз задумывался над этим странным соседством филармонии и СИЗО, но ничего, кроме соображения, что и то и другое должно находиться в месте тихом и уединенном, в голову не приходило. Тем более что дальше по Горького была детская больница.
Прямо за входом, справа, стояла новенькая детская карусель с конями – точная копия той, что поставили в этом углу парка полвека назад. Кони, олени, медведи и повозки со скамеечками. Только вместо лампочек светодиодные гирлянды.
«Спросить, как у них с коррупцией? Нет, прямо нельзя. Может сказать, что ее нет. Наверняка она будет говорить в первую очередь о достижениях. Хотя бы просто как человек и патриот родного города».
– Красиво сделали… Варвара Семеновна, а как в вашей реальности борьба с коррупцией, взятками, какие успехи? Удается выявлять?
– Ну, у нас выявлять – не главное.
– Это как же? – удивился Виктор, до сих пор уверенный в прямо противоположном. Деревянная лисица, ожидавшая на краю дорожки бесплатного сыра от вороны на ветвях, казалось, скосила на него взгляд и прищурилась.
– Кто больше всего вредит взяточнику? – спросила Варя.
– Ну, эти, как их… Правоохранительные органы.
– Больше всего вредят взяточнику окружающие его честные служащие, – ответила она, косясь глазами по сторонам. – Они потенциальные свидетели, конкуренты, они могут заменить его на посту, помочь тому, у которого пытаются вымогать взятку, и так далее. Поэтому взяточник пытается что? В первую очередь выжить честных, создать коррупционную систему сверху вниз. Чтобы все были повязаны. Значит, наша первая задача в аппарате советских учреждений – защитить честных. И уже опираясь на них, выявлять взяточников и устранять их. А на втором месте уже идет техника – ротация кадров, чтобы связями не обрастали, контроль расходов и разные профессиональные штучки. Потом, у нас обязаны сообщать не только о попытках взяток, но и о признаках складывающейся коррупционной обстановки.
– А это что такое?
– Скажем, призывы к неисполнению советского законодательства. Это когда сотрудникам начинают говорить: «В нашем учреждении закон – это я, кому не нравится, могут уходить». У нас, кому не нравится, обязаны об этом сообщать, да и кому нравится – тоже. Или, к примеру, говорят: «Вы не забыли, кто вам деньги платит?» – имея в виду не государство, а конкретную личность.
– То есть у вас считают, что человек уже начал путать свою шерсть с государственной.
– Именно. Но все же главное – сохранить честный, порядочный слой работников. Иначе будем менять жулье на жулье. Или мириться с жульем, потому что заменить не на кого, а это смерть всей борьбе с коррупцией. Если позволить взяточникам выживать с места честных, то и те, кто борется со взятками, и следствие, и прокуратура, и судьи, и даже те, кто пишет законы, постепенно будут подкуплены. Понимаете?
– Если правильно понял – у вас решили менять среду?
Варя хихикнула:
– Вы что, серьезно? Менять среду – утопия. Но в среде же разные люди. Кто мешает брать для государства лучших? Почему надо прятаться за среду, за традиции, как за бабий подол? Да в конце же концов, разве воля руководителя эту среду не меняет? Неужели ж не ясно?
– Да ясно… В общем, у вас сильная рука.
– Как у вас все упрощать любят! Сильная рука, слабая рука… Рука должна быть длинной и справедливой. Иначе мы сами создадим терроросреду. Ну вот, он еще открыт. Вы заметили, мишек реставрировали?
Два огромных, вырезанных из толстого ствола дерева «медведа» наподобие традиционных дворянских львов возлежали на стилобате у высокого, авангардно-треугольного крыльца музея, где из вершины треугольника свисало кольцо с резным глухарем. Невысокая лестница вела к дверям с барельефами на створках. Вместе с запахом прелой листвы и треньканьем звонка трехколесного пластикового велосипеда – чей-то малыш катался по дорожке, не пропуская ни одной лужицы, чтобы разрезать литой шиной цвета морской волны розовеющие под нехитрой машиной облака, – все это дарило чувство возвращения к чему-то домашнему, родному, давно забытому. Он вспомнил: здесь они ходили с Лидой с параллельного потока, но в музей не заходили, он появился потом, лет через десять, на месте их скамейки, и Виктор, заходя в это здание, хоть на несколько минут задерживался на том же самом месте. Их роман тогда закончился ничем, неожиданно, но оставил после себя какое-то светлое послевкусие, чувство перехода на какую-то новую ступень жизни: то ли они изменились, то ли мир вокруг них, но когда им потом доводилось случайно разговориться, они никогда об этом не жалели.