В России, далекой от куртуазных изысков, страшную болезнь именовали попросту – Африкановной [3] – и норовили поцеловаться с больным, рассуждая, что все равно болеть, а коли заболеешь, так выхода только два – либо поправишься, либо помрешь. Но чаще всего умирали.
В двух верстах от Москвы, в имперской резиденции, отстроенной когда-то Петром Великим для разлюбезного друга Франца Лефорта, не спали уже несколько ночей. Слуги валились с ног, отливая друг друга водой, а знатные господа отпаивались крепчайшим кофием.
На широкой кровати, из лучших пород красного дерева, устеленной пуховыми перинами, на мокрых от пота простынях, умирал четырнадцатилетний юноша, почти подросток. Будь он крестьянским парнем, всё ограничилось бы плачем матери да вздохом отца, прикидывавшего – нарушить ли запрет покойного государя Петра Лексеича, похоронив-таки пацаненка в домовине, или сколачивать гроб из досок? В купеческой или дворянской семье к стенаниям родственников добавлялось опасение – не перекинется ли страшная болезнь на прочих чад и домочадцев?
Тут дело иное. Умирающий мальчик (к слову, его покойная матушка, пережившая болезнь, была отмечена оспинами) являлся правителем огромной страны. Более того, с несчастного внука великого деда пресекалась прямая линия Романовых. И потому, в преддверии неминуемой смерти государя, неподалеку от спальни императора, за длинным столом сидело семь пожилых мужчин. Младшему далеко за пятьдесят, а старшему за семьдесят. Четверо носили фамилию Долгоруковых, двое – Голицыных. Седьмой, Головкин, канцлер империи, хотя не был ни Рюриковичем, ни Гедиминовичем, вел свою родословную от древнего боярского рода, не чета всяким-разным безродным выскочкам, вроде Ягужинского с Макаровым или Шафирова с Девиером, не говоря уже о Меншикове (тьфу-тьфу, не к ночи быть помянут!).
Судя по мундирам, обильно изукрашенным золотой каймой, синим и красным «кавалериям», это была верхушка русской аристократии – сенаторы и генерал-фельдмаршалы. Шестеро из присутствующих носили княжеский титул, один – графский. Кроме того, все они были членами Верховного тайного совета [4] . Не хватало еще одного «верховника», имевшего титул барона – редкое и намекавшее на иноземное происхождение его обладателя.
Сидевшие изрядно устали и не ели со вчерашнего дня. От камина, сложенного когда-то в угоду либер камрада Франца, толку мало, да и поленья там почти прогорели. Позвать истопника, чтобы тот подкинул свежих дровишек, опасались – везде и всюду уши! – а вставать самим было неприлично.
В залу, едва не выломив дверь, ввалился молодой мужчина, в расстегнутом генеральском мундире с голубой орденской лентой, съехавшей куда-то на живот. Словно бы, исчерпав все силы, генерал упал на колени и зарыдал. Подняв толстощекое породистое лицо, выдавил из себя:
– Государь император преставился. Помер Петруша-то наш…
Сидевшие за столом переглянулись и, не соизволив встать, осенили себя крестным знамением. Самый старший, граф Головкин, с приличествующей тоской в голосе сказал: «Господь дал – Господь взял! Все под Богом ходим» – и забормотал под нос «Отче наш», а остальные присоединились к молитве.
– Эх, грехи наши тяжкие, – вздохнул один из «верховников» – князь Алексей Григорьевич Долгоруков, сенатор и гофмейстер, воспитатель императора Петра. Посмотрев на распростертого генерала, приходившегося ему родным сыном, нарочито грубо сказал: – Ты, Ванька, сопли-то прибери. Знали ведь, что помирает государь, че уж теперь реветь? Ты нам лучше скажи – подписал государь духовную али нет?
– Да уж какая духовная, – поднялся с колен Иван Долгоруков. Вытащив из кармана огромный носовой платок, гулко высморкался и вытер слезы. – Я ж с ним все дни находился. Государь-от то в жар, то в холод кидался, бредил. А щас вот, перед тем как отойти, сказал: «Коней запрягайте, к сестрице в гости поеду!»
Вельможи заерзали, качая париками, заахали – старшая сестрица императора Наталья уже полтора года как пребывала в усыпальнице Вознесенского собора, неподалеку от нелюбимой сестры Петра Великого – царевны Софьи.
– Катька-то где? – поинтересовался Алексей Григорьевич.
– Катерина Алексеевна, – поправил его двоюродный брат, князь Василий Лукич.
– Для кого – Катерина Алексеевна, а для меня – дочь родная, Катька, – отмахнулся Алексей Григорьевич.
Василий Лукич, полжизни посвятивший дипломатии, снисходительно улыбнулся:
– Ты, Алексей Григорьевич, дщерь Екатерину Алексеевну один раз Катькой по-свойски назовешь, другой раз назовешь, в третий, а там, глядя на тебя, и остальные будут ее Катькой звать. А Катерина Алексеевна, как ты помнишь, – Ее Высочество государыня-невеста. Надобно, чтобы к ней со всем уважением относились.
– Ах ты, совсем из головы вылетело! – насмешливо стукнул себя по лбу Алексей Григорьевич. – Иван Алексеевич, сукин ты сын, где дщерь моя, Ее Высочество государыня-невеста?
– Катька, то есть Катерина Лексеевна, у тела покойного императора причитать изволит, – шмыгнул носом Долгоруков-младший.
– Бедная девочка, – искренне вздохнул генерал-фельдмаршал Дмитрий Михайлович Голицын, а сидевший напротив него другой фельдмаршал, из Долгоруковых, Василий Владимирович, печально вымолвил:
– А ведь сегодня свадьбу должны были играть… Не к добру корона-то слетела [5] .
– Ваньк, а кто там еще у государева тела? – поинтересовался отец, лукаво посмотрев на вздыхающих родичей.
Иван сосредоточенно нахмурил густые брови, силясь припомнить, кто уже подошел попрощаться. Понятное дело, что спрашивают его не о дворцовых холопах или гвардейских офицерах, а о сильных людях.
– Видел я там князя Трубецкого, Ивана Юрьевича, – начал перечислять Иван. – Ягужинский стоял. Вроде из попов только владыка Феофан прибыл.
– Может, стоит и их к нам позвать? – спросил Василий Лукич. – Все-таки князь Иван – генерал-фельдмаршал, а владыка Феофан – первенствующий член Синода. Все попы у него чуть ли не с рук едят [6] .
Предложение Василия Лукича не нашло одобрения.
– Владыка Феофан, он закон престолонаследия нарушил, – с чувством произнес князь Алексей Григорьевич. – После смерти Петра Алексеевича, императора нашего, супругу его беззаконную, Катьку, на престол благословил, в обход внука законного, царевича Петра.