Мак не нарушал тишину, опасаясь, что голос все равно безответно потонет в пространстве. Он подумал только: «Я Микки-Маус, который собирается заговорить с Паваротти». Эта мысль заставила его усмехнуться. Словно разделяя его веселье от этого гротескного образа, она улыбнулась в ответ, и вокруг заметно посветлело. И тогда Мак уверился, что его здесь ждали. Она казалась странным образом знакомой, словно он мог встречать ее в прошлом, только он знал совершенно точно, что никогда не видел ее.
— Могу ли я спросить… кто ты? — запинаясь, проговорил Мак, и собственный голос до последнего звука показался ему похожим на голосок Микки-Мауса, он едва всколыхнул неподвижный воздух пещеры, а затем затих, словно эхо.
Она пропустила его вопрос мимо ушей.
— Ты понимаешь, для чего ты здесь? — Словно ветер, сметающий пыль, ее голос мягко выставил его вопрос из помещения.
Мак почти ощущал, как ее слова дождем падают ему на голову и стекают вдоль позвоночника, вселяя восторженную дрожь в каждую клеточку. Он решил, что никогда не заговорит снова. Он хотел только, чтобы говорила она, говорила с ним или с кем-то еще, лишь бы он мог присутствовать рядом. Однако она ждала ответа.
— Ты знаешь. — Его голос вдруг сделался насыщенным и звучным, Маку даже захотелось обернуться и посмотреть, кто это говорит. Но он почему-то понял, что произнесенное им — правда… что его слова прозвучали как правда. — Я понятия не имею, — прибавил он, снова запинаясь и устремляя взгляд в пол. — Мне никто не сказал.
— Что ж, Макензи Аллен Филлипс, — засмеялась она, заставив его вскинуть голову, — я здесь, чтобы тебе помочь.
Если у радуги или у цветка есть голос, то именно так звучал ее смех. Он походил на дождь света, на приглашение к беседе, и Мак засмеялся вместе с ней, даже не зная почему и не желая этого знать.
Наступила тишина, и нежное лицо женщины приобрело сосредоточенное выражение, словно она могла заглянуть в самую его суть, минуя все наносное и притворное, заглянуть в такие глубины, о которых редко, если вообще когда-либо, вспоминают.
— Сегодня очень важный день с очень важными последствиями. — Она помолчала, словно желая добавить веса и без того уже к почти физически тяжелым словам. — Макензи, ты здесь отчасти из-за своих детей, но еще ты здесь для того, чтобы…
— Моих детей? — перебил Мак, — Что ты хочешь этим сказать? Что это значит: я здесь из-за своих детей?
— Макензи, ты любишь своих детей так, как твой собственный отец никогда не умел любить тебя и твоих сестер.
— Конечно, я люблю своих детей. Все родители любят своих детей, — заявил Мак. — Но какое отношение это имеет к тому, что я здесь?
— В некотором смысле все родители любят своих детей, — отозвалась она, не обращая внимания на его второй вопрос. — Но иногда родители слишком сильно изломаны, чтобы любить их правильно, а некоторые вообще не способны любить их, это ты должен понимать. Но ты, ты любишь своих детей правильно, и это очень хорошо.
— Я во многом научился этому у Нэн.
— Мы знаем. Но ты же научился, верно?
— Полагаю, что так.
— Среди загадок изломанных человеческих душ одна из самых примечательных — умение впускать в себя перемены, — Она была спокойна, словно море в штиль, — Так вот, Макензи, могу я узнать у тебя, кого из детей ты любишь больше других?
Мак мысленно усмехнулся. По мере того как появлялись младшие дети, он сам не раз задавал себе этот вопрос.
— Я не люблю кого-то из них больше остальных. Я люблю каждого из них по-своему, — ответил он, осторожно подбирая слова.
— Объясни мне это, Макензи, — попросила она.
— Ну, каждый из моих детей уникален. И эта уникальность и ярко выраженная индивидуальность требуют от меня и индивидуального отклика. — Мак откинулся на спинку кресла. — Я помню, что чувствовал, когда родился Джон, мой первенец. Я был так захвачен мыслями об этой крошечной искре жизни, что начал по-настоящему волноваться, останется ли во мне хоть немного любви для второго ребенка. Однако когда появился Тайлер, было такое ощущение, будто он принес мне некий особенный дар, совершенно новый запас любви, предназначенный именно для него. Наверное, если подумать, именно это ощущает Папа, когда говорит, что «особенно» любит кого-нибудь. Когда я думаю о ком-то из моих детей в отдельности, я понимаю, что «особенно» люблю каждого из них.
— Прекрасно сказано, Макензи! — Похвала прозвучала весомо, затем женщина чуть подалась вперед, говоря по-прежнему мягко, но серьезно: — Но что, если они поступают плохо, или же делают выбор, который тебе не нравится, или ведут себя агрессивно и грубят? Что ты испытываешь, когда они позорят тебя перед другими? Как все это влияет на твою любовь к ним?
Мак ответил медленно и неохотно.
— На самом деле никак. — Он знал, что сказал сейчас правду, даже если Кейт иногда не верила этому. — Я признаю, что это влияет на меня, временами я сержусь или смущаюсь, но даже если они ведут себя плохо, они по-прежнему являются моими сыновьями и дочерями, они по-прежнему Джош или Кейт и останутся ими навсегда. То, что они делают, возможно, задевает мою гордость, но не затрагивает моей любви к ним.
Она откинулась назад, сияя улыбкой.
— Ты мудр, как истинно любящий, Макензи. Многие верят, что любовь растет, но растет только понимание, а любовь просто расширяется, чтобы занять весь объем. Макензи, ты любишь своих детей, которых так хорошо понимаешь, удивительной, настоящей любовью.
Слегка смущенный ее похвалой, Макензи опустил глаза.
— Что ж, спасибо, но я далеко не всегда такой с другими людьми. Тогда моя любовь в большинстве случаев зависит от каких-то условий.
— Но это все равно начало, верно, Макензи? И ты не продвинулся бы дальше неспособности твоего отца любить, если бы не Бог и ты сам, вместе изменившие тебя, чтобы ты научился любить. И вот теперь ты любишь своих детей так, как Бог-Отец любит своих.
Мак невольно стиснул зубы, почувствовав, как в нем снова поднимается гнев. То, что ему следовало воспринять как ободряющую похвалу, показалось больше похожим на горькую пилюлю, которую он сейчас отказывался проглотить. Он постарался расслабиться, чтобы скрыть обуревавшие чувства, но по ее взгляду догадался, что уже слишком поздно.
— Хм, — задумчиво протянула она. — Что-то в моих словах задело тебя, Макензи?
От ее взгляда ему стало неуютно. Он казался себе выставленным на всеобщее обозрение.
— Макензи? — подбодрила она. — Ты хочешь что-то сказать?
На этот раз ее вопрос повис в тишине. Мак взял себя в руки. В его голове прозвучал совет матери: «Если не можешь сказать ничего приятного, лучше промолчи».
— Э… нет-нет! На самом деле ничего.
— Макензи, сейчас не время для житейских мудростей твоей матушки. Сейчас время для искренности, для правды. Ты не веришь, что Бог-Отец правильно любит своих детей? Ты не веришь, что Бог — это добро?