Но все это значения не имело. Он в самом деле об этом не знал. Я сочинил письмо в суд здесь, у себя в квартире, где пишу это письмо. Но из предосторожности напечатал его на машинке в «Клубе путешественников». Был всего один шанс на миллиард, что меня там выследят, но и этого было достаточно. В связи с тем, что наша же контора взялась защищать О’Мэлли, когда его обвинили в даче взятки старшему из присяжных, нам дали фотостаты всех вещественных доказательств, в том числе и анонимного письма. Дайкс научился довольно хорошо разбираться в документах и, согласно установившейся практике, тщательно проработал фотостат анонимного письма. Он заметил, что буква «т» выделяется из ряда других букв, чуть клонясь вправо, и вспомнил, что видел такое и в других документах. Например, в памятной записке, адресованной ему, которую я напечатал за два месяца до этого на той же самой машинке в «Клубе путешественников». Я об этом совершенно забыл, а если бы и помнил, то не придал бы этому никакого значения. Но, зацепившись за этот, казалось бы, малозначительный факт, Дайкс с помощью лупы сравнил фотостат с памятной запиской и установил, что оба документа напечатаны на одной и той же машинке. Разумеется, это еще не являлось неопровержимым доказательством того, что письмо напечатал и послал в суд я, но Дайкса это убедило.
Тот факт, что я нашел рукопись и прочитал ее, его ошеломил. Он клялся, что не преследовал никакого намерения вывести меня на чистую воду, и, когда я принялся упрекать его в том, что он, наверное, кому-то уже об этом сказал, возможно самому О’Мэлли, он дал слово, что не говорил никому, и я ему поверил. Тот экземпляр рукописи, который я нашел у него в столе, был, по его словам, возвращен ему издательской фирмой «Шолл энд Ханна», куда он его предлагал, и он собирался передать его в руки литературного агента. Стенографическая же запись романа, которую расшифровала и перепечатала машинистка, равно как и второй его экземпляр, были у него дома. Он отдал их мне, я принес их к себе и уничтожил. Через два дня, перечитав роман еще раз, я уничтожил и первый экземпляр.
Я считал, что почти избавился от опасности. Разумеется, ничего страшного я не совершил, но, если станет известно о том, что я донес на своего компаньона, сочинив анонимку, моя карьера, а вместе с ней и репутация рухнут. И дело было не столько в том, что сможет или сумеет предпринять сам О’Мэлли, сколько в реакции других, особенно моих нынешних партнеров и прочих людей, с кем я был связан по службе. Я был бы конченым человеком. Пока же я чувствовал себя вне опасности. Если Дайкс не лгал, а я был уверен, что он не лжет, все экземпляры рукописи уничтожены. Он дал мне слово, что никогда никому не скажет об этом, но я больше надеялся на то, что он сам заинтересован держать язык за зубами. Его собственное благополучие зависело от благополучия нашей конторы, а если он заговорит, то это неминуемо приведет к гибели конторы.
Я несколько раз приезжал к Дайксу по вечерам и однажды совершил глупый и необдуманный поступок, хотя в ту пору он казался мне несущественным. Нет, я ошибаюсь – это случилось не у него дома, а у нас в офисе по окончании рабочего дня. Я вынул из подшивки заявление Дайкса об уходе с работы, написанное им за несколько месяцев до случившегося, и положил себе на стол. Я спросил у него без какой-либо на то причины, насколько мне помнится, не из шекспировской ли строки взято название романа «Не надейтесь…». Нет, ответил он, это взято из третьей строфы сто сорок пятого псалма, и на уголке его заявления с просьбой об увольнении я написал: «Пс. 145–3».
Зазвонил телефон, но я взял трубку, лишь дочитав эти строки до конца. Звонил Луис Кастин. Голос его звучал бодро – значит, ночь он провел спокойно. Ему хотелось поговорить с Вульфом.
– Только после одиннадцати, – ответил я.
– А вам можно его побеспокоить? – довольно резко спросил он.
– Конечно, я ведь здесь живу.
– Мои компаньоны и я держим совет, поэтому я говорю не только от своего имени, но и по их просьбе. Я у себя в офисе. Передайте Вульфу, что я хотел бы как можно скорее с ним повидаться. Передайте ему, что самоубийство нашего старшего компаньона нанесло нам непоправимый удар, и если будет установлено, что Вульф намеренно и предумышленно вынудил его совершить этот акт, то мы постараемся, чтобы он нес за это ответственность. Можете ему это передать?
– Это крайне испортит ему настроение на сегодняшний день.
– Надеюсь, ему придется пребывать в крайне испорченном настроении весь остаток дней.
Послышались частые гудки. Я хотел было возобновить чтение письма, но по размышлении решил пока его отложить и позвонил по внутреннему телефону в оранжерею. Вульф ответил. Я передал ему разговор с Кастином.
– Фу! – буркнул он и повесил трубку.
Я снова принялся за письмо Корригана.
…Я был убежден, что мне ничего не грозит, но тем не менее никак не мог прийти в себя. И в конце декабря меня ожидал неприятный сюрприз, доказывающий всю неустойчивость моего положения. В один прекрасный день ко мне в кабинет явился Дайкс и потребовал увеличить ему жалованье на пятьдесят процентов. Он надеялся солидно заработать на продаже романа, сказал он, а поскольку ему пришлось отказаться от такого источника доходов, он имеет право на значительное повышение жалованья. Я сразу понял, что следовало понять гораздо раньше: многие годы, если не всю жизнь, мне суждено быть объектом шантажа и требования Дайкса будут расти по мере роста его желаний. Меня охватил страх, но я сумел скрыть его от Дайкса, сказав, что о подобном увеличении жалованья я обязан поставить в известность своих компаньонов. Я попросил его зайти ко мне домой на следующий вечер, в субботу 30 декабря, чтобы поговорить об этом деле.
К тому часу, когда он должен был прийти, я уже принял решение его убить. Сделать это оказалось на удивление нетрудно, ибо он не подозревал меня в подобном намерении и не был настороже. Когда он устроился в кресле, я под каким-то незначительным предлогом оказался у него за спиной и, схватив тяжелое пресс-папье, нанес ему удар по голове. Он беззвучно осел, и я ударил во второй раз. В течение четырех часов, пока я ждал, чтобы улицы окончательно опустели, мне пришлось нанести ему еще три удара. Тем временем я сходил за своей машиной и припарковал ее у подъезда. Когда пришла пора, я, никем не замеченный, снес его вниз, втащил в машину, поехал в северную часть города к причалу на Ист-Ривер в районе Девяностых улиц и там сбросил в воду. Должно быть, я совсем потерял голову, поскольку решил, что он умер. Когда через два дня я прочел в газете о том, что обнаружен труп человека, утонувшего в реке, я понял, что, когда сбросил его с причала, он был просто оглушен и еще жив.
Было два часа ночи, но мне предстояло сделать еще кое-что. Я поехал вниз на Салливан-стрит, где вошел в квартиру Дайкса, открыв ее ключом, который взял у него из кармана. Голыми руками квартиру можно было бы обыскать за час, но в перчатках у меня на это ушло целых три. Я нашел всего три документа, которые стоили потраченного времени. Два из них оказались расписками Рейчел Эйбрамс в получении денег от Бэйрда Арчера за перепечатку рукописи, а третьим было письмо, адресованное Бэйрду Арчеру до востребования в почтовое отделение на Клинтон-стейшн и написанное на бланке издательства «Шолл энд Ханна» за подписью Джоан Уэлман. Я сказал, что обыскал квартиру тщательнейшим образом, но на полках стояло множество книг, и у меня, даже если бы я счел это необходимым, все равно не хватило бы времени перелистывать каждую. Поступи я так, я бы нашел листок со списком имен, из которых Дайксу приглянулось Бэйрд Арчер, а вам никогда бы его не видеть, и мне не довелось бы писать сейчас письмо.