На груде какого-то деревянного мусора и тряпья Стройбат прикорнул, закутавшись в свою просторную фирменную теплую куртку. Даром, что май месяц. Промерз он к утру основательно. А тут еще эти визитеры из царства снов.
Из оконных проемов сочился рассвет. Стройбат присел, съежившись, больше всего хотелось чашку горячего чая – большую такую, фарфоровую. Но нет ее.
Надо собраться с мыслями. Факты налицо, и они не радуют. Из убежища его выставили. Он в бегах. Братва его приговорила. И надо драться, чтобы выжить, – но это его обычный расклад по жизни.
Сколько себя Стройбат помнил, столько он дрался. Со злобы – за место под солнцем. По привычке – за право плевать на всех. И сколько он жил на этом свете, люди его всегда ненавидели. Ощущали в нем что-то чужеродное. Даже отморозки в рабочем районе, где драка стенка на стенку считалась нормой, его опасались. А дрался он всегда отчаянно, был силен крепкой деревенской силой.
К девятнадцати годам он имел условный срок за хулиганство, состоял на всех учетах в милиции и был призван в стройбат, где служили в массе своей или ранее судимые уголовники, или еле говорящие по-русски среднеазиаты, сколачивающиеся в злобные волчьи стаи.
Миша попал в роту одного призыва, где был еще один русский – Зиновий, родом из-под Нижнего Новгорода и по комплекции покрупнее Миши. Остальные были таджики. И два славянина стали вместе держать оборону против всей орды, да так успешно, что азиаты начали их обходить стороной, а командование роты опиралось на них, когда надо было навести порядок.
Однажды случилась какая-то сюрреалистическая история, перечеркнувшая всю его жизнь. Миша и Зиновий обменяли у местных пару мешков цемента на самогон и устроили попойку с прапорщиком – хозяйственником роты. Прапорщик, наклюкавшись, отправился домой, торжественно поручив своим собутыльникам провести в роте вечернюю проверку и отбой. За что друзья-славяне принялись с энтузиазмом, который вызвал возмущение сослуживцев. Таджики давно точили зуб на русских здоровяков, так что построение кончилось бунтом. Сначала выскочил таджик-боксер, верховодивший у земляков, и выдал, что они гордый народ и всяким козлам не подчиняются.
Впоследствии Зиновий утверждал:
– Это чурки меня табуреткой срубили. Рукой так невозможно ударить.
На самом деле это Миша, раззудив плечо, со всего маху врезал кулаком боксеру, тот уклонился, кулак по инерции достал Зиновия. Последний даже не понял, откуда плюха прилетела, и на несколько секунд потерял сознание.
Дальше была эпическая битва. Первое время Миша отбивался от стаи таджиков табуреткой, как рыцарь от толпы сарацин, потом к нему присоединился очнувшийся Зиновий. Рядом была комендатура, оттуда прилетел наряд с автоматами. Комендачи пальнули пару раз для острастки в воздух и пресекли побоище.
Был страх, что посадят. Поэтому приятели сбежали из части. По дороге отпинали до потери сознания двух патрульных милиционеров, докопавшихся до мирно бредущих ночью неизвестно куда солдатиков. В общем, погуляли на все деньги.
Дней десять они шатались по окрестностям, промышляя мелким воровством. Наконец, Зиновий не выдержал и заявил, что возвращается в часть на милость командиров. Вернулся он, как выяснилось, зря, сильно боком вышло ему это решение. Мишу же всегда тянуло в столицу из своего дремучего Забайкалья. Вот и сбылась мечта, только неожиданно как-то.
Побродяжничал он немного по Первопрестольной. А потом примкнул к банде, грабившей вьетнамцев.
Перестройка была в разгаре. Одуревший от свалившихся вольностей народ дружно подался торговать, спекулировать и грабить. Вьетнамцев тогда приглашали на работу московские предприятия в качестве гастарбайтеров. Дефицит набирал обороты, а рачительные азиаты сметали все полки в магазинах, скупая разный ширпотреб в огромных количествах и вывозя его домой, вызывая раздражение граждан. Деньги у них водились немалые. И появились банды из уголовной шушеры, которые чистили вьетнамские закрома.
Тактика была отработанная. Бандиты вырубали свет и телефонный кабель, врывались в жилища, колошматили всех палками – бейсбольные биты еще не вошли в моду – и забирали все ценное. В девяноста процентах случаев вьетнамцы не заявляли в милицию, но оставшихся десяти процентов Мише хватило, чтобы его схватили по обвинению в разбое и дезертирстве.
Военный трибунал, вразрез с расхожими представлениями о его нереальной суровости, на самом деле отличался гуманизмом, и срока военные судьи давали куда скромнее, чем их гражданские коллеги. Получил Миша всего пять лет. В колонии, к удивлению своему, встретился с Зиновием. Тот успел за самовольное оставление части заехать на два года в дисциплинарный батальон (за драку судить не стали). А там попал в такую историю, что загремел аж на двенадцать лет. В общем, встретились два одиночества.
Солдатиков, особенно дезертиров, в тюрьме не особо жалуют по принципу: сначала отслужи, потом воруй. Но на стройбатовцев никто не наезжал. Смотрящий по кличке Чиж подтянул их немного к себе, рассчитывая в случае необходимости использовать как вышибал: два таких бугая – это сила. Так что зависли они в неопределенном воровском статусе – и не блатные, и не мужики, а нечто среднее.
Чиж был уже в возрасте и, как многие преступные авторитеты, мудр. Глядя на Мишу, получившего тогда кличку Стройбат, говорил:
– Ты по жизни убийца. Мог бы быть нам полезным. Но у тебя совсем нет принципов и совести.
Интересно, но через несколько лет Стройбат после очередной отсидки встретил на воле Чижа, верховодившего большой шайкой. И тот приблизил его, дал первый заказ и направил на путь, который и привел в конечном итоге в этот дом.
Чижа потом завалили на разборках, шайка распалась. А Стройбат, не склонный к коллективизму, в конечном итоге прибился к Питону и его бригаде, где стал, в переводе на бюрократический язык, внештатным сотрудником по мокрым делам. Он всегда считал, что хороший киллер на вес золота, поскольку приносит бригаде солидную прибыль, авторитет и безопасность. И не рассчитывал, что его так быстро спишут в утиль. Как и в школе, и в армии, и в тюрьме – оказывается, его и в бригаде все ненавидели. Стройбат ведь чувствовал, что в последний разговор Питон мог бы принять другое решение и не списывать его. Но он списал.
А может, устроить бывшим корешам вендетту? У него хорошие шансы уложить их всех. Лишь бы мусорня в их семейные дела не ввязалась. Но кровная месть – дело тяжелое и непредсказуемое. Сейчас его поджимают другие заботы. Главное – где найти деньги и лежбище. Хотя смешно говорить о недостатке денег человеку, у которого есть пистолет.
Подумав немного, Стройбат залез в нагрудный карман куртки, вытащил купленный на днях сотовый телефон. Шесть пятнадцать утра. Нормально, нечего дрыхнуть в это время.
У Стройбата была идеальная память на цифры. Потому он уверенно набрал номер и воодушевленно произнес:
– Утро доброе, Орех!
– Стройбат?
– Он самый.
– Тебе чего не спится? – Судя по всему, на том конце эфирного провода широко зевнули. – Дело какое или просто потрындеть?