– Ты это приказала? – с искренним недоверием воскликнула я и, прикусив губу, замолкла.
– Ну да, – спокойно подтвердила Селия и с некоторым беспокойством посмотрела мне в лицо. – Мне казалось, что это совершенно нормально и обсуждать тут нечего. Тем более твоя мама ничуть не возражала. Я как-то не подумала, что мне следовало бы и с тобой посоветоваться. Надеюсь, Беатрис, ты на меня не обиделась? Мне и в голову не пришло, что это тебя так заденет.
Слова недовольства замерли у меня на устах; я понимала: именно так Селия и подумала, а меня попросту не должно ни задевать, ни волновать то, что она решила спать в одной постели со своим законным супругом. Но эта спальня и эта кровать столько лет служила хозяевам Широкого Дола; в ней сквайры и их жены много лет спали вместе и зачинали детей. В этой постели Селии действительно предстояло стать «первой дамой нашего маленького королевства», истинной леди Лейси. Вот что задевало меня. В этой постели в объятиях Гарри она станет для него настоящей женой, усладой его ночей. И это тоже меня задевало. Она станет не только его супругой, но и любовницей, а меня сделает лишней. Нет уж! Призрак неведомого жениха, который скачет сюда, чтобы увезти меня в далекие края, был слишком реален, чтобы я могла рисковать страстной привязанностью Гарри ко мне.
– Зачем тебе это понадобилось, Селия? – почти возмущенно спросила я. – Тебя ведь никто не принуждает делать то, что тебе неприятно. Неужели ты решилась пойти на это только потому, что твоя мать и твоя свекровь хотят, чтобы ты родила им еще одного внука, мальчика? По-моему, сейчас в этом нет никакой необходимости. У тебя еще столько лет впереди. Ты вовсе не обязана бросаться к Гарри в постель уже этим летом. Ты теперь хозяйка своего собственного дома и совершенно не обязана выполнять те обязанности, которые тебе неприятны, даже противны.
Щеки Селии стали ярко-розовыми, как те розы, которые она держала в руках. Теперь на губах ее определенно играла улыбка, хотя глаза были смущенно потуплены.
– Но я же совсем не против, Беатрис, – еле слышно прошептала она. – И очень рада, что могу это сказать. И я ни капли не возражаю против этого переезда! – Она помолчала и, заливаясь алым румянцем, повторила: – Я очень даже не против!
Где-то в глубине души я откопала лживую улыбку и старательно приклеила ее на свое одеревеневшее лицо. Селия, глянув на меня, то ли негромко охнула, то ли рассмеялась, а потом повернулась и пошла прочь из сада. Но у калитки чуть помедлила и, снова обернувшись, быстро прошептала, глядя на меня с нежностью и любовью:
– Я знала, что ты будешь очень за меня рада! И я надеюсь, что сумею сделать твоего брата счастливым. Ах, Беатрис, дорогая моя! Наконец-то я сама не только хочу этого, но и с радостью постараюсь все сделать как надо!
Она застенчиво улыбнулась и ушла – легкая, изящная, любящая, желанная, а теперь и сама исполненная желания. И я поняла, что пропала.
Ни воображение, ни верность не были сильными сторонами характера Гарри. Если Селия, такая хорошенькая, такая девственно нетронутая, нежная, как персик, будет с ним рядом в постели каждую ночь, он быстро позабудет те чувственные наслаждения, которые ему дарила я. Именно Селия станет для него центром вселенной, и когда мама предложит мне выйти замуж, он с энтузиазмом поддержит эту идею, полагая, что любой брак столь же идеален, как его собственный. И я полностью утрачу власть над Гарри, ибо все его устремления будут связаны с очаровательной Селией. Над ней-то я, похоже, уже утратила всякую власть, поскольку ее женская холодность, которую я считала абсолютно надежной защитой для себя, растаяла, как лед под солнцем. Если она способна смущенно хихикать, говоря о том, что Гарри отныне будет спать в ее постели, значит, ее больше уже нельзя, как ребенка, запугать таким «пугалом», как страстный муж. Наша Селия стала женщиной и учится не только управлять собственными желаниями, но и потакать им. И в лице Гарри она, безусловно, найдет любящего наставника.
Я стояла в одиночестве среди сада и рассеянно помахивала поводьями. Я еще не знала, каким образом мне удастся вернуть свою власть над Гарри, помешать ему соскользнуть в супружеское блаженство. Селия может подарить ему настоящую любовь; она переполнена нежностью и извечной женской потребностью кого-то любить. И душа у нее куда более любящая, чем у меня; да я никогда бы и не захотела стать такой, как она. И наслаждение Селия вполне способна подарить Гарри. Ночь с женщиной, обладающей таким хрупким прелестным телом, исполненной чистой любви и нежности, – этого более чем достаточно для любого мужчины; мало кто из них получает столько в реальной жизни, не считая снов, разумеется.
Но должно же быть что-то такое, на что я способна, а она нет! Должна же найтись какая-то зацепка, которая поможет мне удержать Гарри, даже если в нем вдруг проснется по-настоящему любящий муж и пылкий любовник. Я держала Гарри на привязи целых два года, я знала его лучше, чем кто бы то ни было другой, значит, у меня должна быть в запасе некая нить, за которую я могу потянуть и заставить его плясать под мою дудку. Я торчала в саду, как статуя Дианы-охотницы, – высокая, гордая, прелестная и страшно голодная, ибо уже близился вечер, сентябрьские тени становились все длиннее, а солнце горело уже совсем низко над крышами Широкого Дола, и в его свете светлые каменные стены дома казались розовыми. Понемногу мысли мои прояснились; я перестала помахивать в воздухе поводьями, гордо вздернула голову и улыбнулась прямо в лицо яркому закатному солнцу. А потом тихонько промолвила одно лишь слово: «Да!»
Верхний этаж западного крыла, по сути дела чердак, всегда использовался как кладовая. Это было длинное, во всю длину дома, помещение с низким потолком и окнами, смотревшими и на север, на общинные земли, и на юг, на наш сад. Когда я была девочкой и бурлившая во мне энергия не находила выхода, я часто, особенно в дождливые дни, поднималась сюда, где никто не мог меня услышать, и кричала, пела, танцевала до упаду. Потолок здесь был «ломаный», повторяющий форму крыши, а окна были сделаны так низко, что мне уже в одиннадцать лет приходилось наклоняться, чтобы в них выглянуть. Раньше весь этот чердак был забит старой мебелью, изгнанной из нижних комнат, но когда я велела эту мебель отполировать и расставить у себя в западном крыле, на чердаке не осталось почти ничего, кроме старых отцовских инструментов для возни с кожей и кое-каких других его вещей.
Я всегда считала этот чердак своим убежищем и теперь тоже не хотела привлекать к нему внимания в свете того, с какой целью я намеревалась его использовать. Я сама убрала и шорный инструмент, и недоделанные седла, над которыми трудилась в свободное время, и теперь стойка для седел стояла посреди помещения, точно приготовившаяся к прыжку лошадь. Рабочие куртки отца, его сапоги, записные книжки с расчетами и планами по разведению скота и сделанные им рисунки седел я бережно сложила в сундук. На виду остались лишь отцовский охотничий нож и длинный кнут.
Затем я позвала из деревни плотника и велела ему вделать в стену два прочных крюка примерно на высоте мужского плеча и еще два почти на уровне пола. Он разворчался: