– Сколько этому леску лет? – спросил мистер Льюэлин. Улыбка исчезла с его лица; он жестким, профессиональным взглядом торговца и крестьянина осматривал молодые деревца высотой двадцать, а то и тридцать футов.
– Я сажала его вместе с папой, – сказала я, улыбаясь собственным воспоминаниям. – Мне тогда было пять лет, значит, этим деревьям четырнадцать. Отец обещал, что у меня будет стульчик из этой древесины, когда я буду старушкой. – Я пожала плечами, стряхивая навалившуюся грусть.
– Времена меняются, – сказал мистер Льюэлин, мгновенно поняв, отчего я грущу. – Разве можно предсказать, как уже завтра все может перемениться? Нам остается только следовать советам собственной совести – и стараться получить прибыль так, чтобы все же не забывать и о других людях. – Он печально мне улыбнулся. – Деревья растут хорошо, – одобрительно прокомментировал он увиденное. – Сколько их здесь?
– Около пяти сотен, – сказала я и открыла перед ним маленькую калитку. Он тут же широким шагом двинулся вдоль рядов, внимательно разглядывая хвою на предмет возможных заболеваний и несильно дергая за ветки – здоровые ветки тут же возвращались в прежнее положение. Затем его шаг несколько замедлился; казалось, он в уме очерчивает квадрат в десять ярдов и, шевеля губами, подсчитывает, сколько на нем растет деревьев.
– Хорошо, – наконец сказал он. – Я, безусловно, одолжу вам денег под этот молодой лес. Я, кстати, захватил с собой договор – вы потом сможете на него взглянуть. А какую часть общинных земель вы хотите отдать в залог?
– Это не здесь, – сказала я. – Мы сейчас туда подъедем.
Мы пошли обратно к двуколке, и мистер Льюэлин повел себя весьма умно и вежливо, не предложив мне помощи, когда я взяла в руки вожжи, попросила его чуточку отступить и ловко развернула Соррела на узкой тропе. Лишь когда я поставила коня мордой в сторону спуска и закрепила коляску, он ловко вскочил в нее и с улыбкой уселся рядом со мной.
Мы спустились с холма и немного проехали по дороге, ведущей в деревню, а потом свернули на узкую дорожку, которая тянулась через весь парк к новой мельнице. Миссис Грин кормила кур у крыльца, и я помахала ей рукой. Я видела, как внимательно она рассматривает мистера Льюэлина, пытаясь понять, кто это такой. Ничего, скоро она все узнает. В Широком Доле не бывает тайн. Да я и не ожидала, что мне удастся вести подобные переговоры незаметно.
Дорожка вилась среди деревьев; в чаще, схваченной морозом, стояла мертвая тишина. Затем мы выехали на открытое пространство и уже приближались к общинным землям, когда над головой послышался шелест мощных крыльев, и я увидела клин гусей, летевших к западу в поисках свободной ото льда воды и пищи.
– Вот эта земля, – сказала я, мотнув головой в сторону общинного луга. – Я показывала вам этот участок на карте. Все именно так, как там и было указано. Местность холмистая, заросшая папоротниками и вереском. Деревьев немного, и их придется срубить. Два небольших ручья.
Я старалась говорить ровным холодным тоном, но в мой голос все равно прокралась неистребимая любовь к этой земле, золотисто-бронзовой в лучах холодного зимнего солнца. Один из ручьев бежал совсем рядом с нами, и нам было слышно его звонкое журчание; чистейшая вода, пробиваясь среди комьев намерзшего у берегов льда, стремилась вниз, к реке Фенни.
Папоротники все еще отливали бронзой под слоем серебристого инея. Те несколько деревьев, о которых я сказала, что их придется срубить, были моими самыми любимыми – березы с белыми стволами и красновато-коричневыми ветками, изящные, как рисунок на севрской вазе. На кустиках вереска еще кое-где сохранились бледные, сероватые цветы, опушенные инеем, и казалось, это цветет так называемый счастливый белый вереск. Земля была твердой как камень особенно там, где мороз сковал влажный торф, а в маленьких долинах белый песок, похожий на сахарную глазурь, так и хрустел под колесами двуколки.
– И вы все это можете огородить? – Мистер Льюэлин посмотрел на меня с какой-то странной, лукавой усмешкой.
– Во всяком случае, никаких проблем с законом у нас не существует, – сказала я. – Эта земля по праву принадлежит поместью Широкий Дол. Это всего лишь старая традиция – использовать ее как общинную. Крестьяне всегда имели к ней доступ – охотились здесь на мелкую дичь, пасли свой скот, собирали хворост и так далее. Но никаких законных прав на эту землю у них нет. В былые времена деревенские жители каждый год договаривались со сквайром об использовании общинных земель, но никаких записей об этом не существует. Как не существует и никакого письменного договора, способного нам помешать. – Я улыбнулась, но глаза мои были холодны. – Но даже если б такие записи и существовали, – насмешливо заметила я, – они, во-первых, хранились бы у меня в кабинете, а во-вторых, мало кто из наших крестьян умеет читать. Нет, я уверена, что нет ни малейших причин, способных помешать огораживанию этих земель.
– Вы меня неправильно поняли, – мягко сказал мистер Льюэлин, но глаза его больше не блестели и не подмигивали мне. – Я всего лишь хотел спросить, чувствуете ли вы, что вам под силу вынести, когда эту землю станут вспарывать плугом, выравнивая долины и засыпая ручьи? Когда здесь появятся бесконечные акры пшеничных полей?
– Да, именно это я и намереваюсь сделать, – сказала я, и мой взгляд тоже утратил всякую веселость.
– Ну-ну, – только и сказал он и больше не прибавил ни слова.
– Так вы готовы взять эту землю в залог? – развернув коня, почти равнодушно осведомилась я.
– Да, безусловно, – сказал он, и голос его звучал холодно. – Для вас, полагаю, это будет весьма выгодная сделка. Как вы предпочитаете получить деньги: непосредственно или через ваших лондонских банкиров?
– Если можно, этим займутся наши лондонские юристы, – сказала я. – У вас ведь есть их адрес?
Дальше мы ехали молча; двуколка грохотала по замерзшей дороге, освещенной желтым зимним солнцем, очень ярким, но все же способным хоть немного согреть этот ледяной день.
– Мне было очень приятно иметь с вами дело, миссис МакЭндрю, – любезно, но сухо заметил мистер Льюэлин, когда мы въехали на конюшенный двор. – В дом я, пожалуй, больше заходить не стану и прямо сейчас, как только будут готовы мои лошади, поеду обратно.
Он принес из своей кареты два договора и подал их мне. Соррел нежно пощипывал губами мои пальцы, совершенно заледеневшие в кожаных перчатках, и я ласково погладила его по рыжеватой морде.
Затем, протянув на прощанье руку мистеру Льюэлину, я вежливо его поблагодарила:
– Спасибо, что приехали. Всего вам доброго. Счастливого пути.
Он уселся в карету; лакей свернул и поднял ступеньки, захлопнул дверцу и вскочил на свое место позади. Холодно же ему будет там ехать, подумала я, до самого Лондона в одной ливрее! Я помахала мистеру Льюэлину, и карета покатила прочь.
День был холодный, но на душе у меня было еще холоднее из-за того, как внезапно переменился ко мне этот мистер Льюэлин, совершенно незнакомый мне человек. Я чувствовала, что он презирает меня за мое отношение к общинной земле, за мое предательство тех неформальных связей, что издавна существовали между хозяевами поместья и беднейшими из бедняков, за мое намерение разрушить легкую плодородную красоту Широкого Дола. Меня передернуло, как от озноба, но карета мистера Льюэлина была уже далеко, и я посмотрела в сторону дома. У входа в западное крыло стояла Селия и внимательно на меня смотрела. Она была, как всегда, в черном и казалась очень тоненькой, хрупкой и испуганной.