– В жизни всякое случается, – обронил Ральф, и эти слова упали в зловещую и глубокую тишину вокруг, как в застывшую воду мельничного пруда. И, точно брошенный в воду камень, породили вокруг себя множество все расширяющихся кругов. И я принялась сопоставлять, соизмерять возможность потери отца, моего любимого, моего обожаемого отца, с возможностью навсегда потерять Широкий Дол. Сопоставлять основополагающую ценность присутствия в моей жизни отца, шумного и энергичного, и то чудовищное чувство холодного одиночества, которое охватывало меня в предвкушении моей скорой ссылки из родного дома, почти столь же вероятной, как и то, что этим летом мне исполнится шестнадцать лет. Я без улыбки посмотрела на Ральфа и спросила ровным холодным тоном:
– Ты имеешь в виду несчастный случай?
– Да. Никто из нас уже завтра от несчастного случая не гарантирован, – сказал он таким же ровным холодным тоном.
Я кивнула. Мой мозг искал – так искусная прядильщица ищет конец нити в спутанном клубке шерсти – некую идею, за которую я могла бы уцепиться, чтобы она помогла мне пройти по этому лабиринту греха и преступлений и вывела бы меня на простор залитого солнечным светом Широкого Дола. Я в молчании соизмеряла то, до какой степени мне необходим отец, с тем, сколь сильно мне необходимо ощущение собственной безопасности в родном доме; при этом я учитывала и ту роль, которую может сыграть безумное увлечение моего брата Ральфом, и то, как далеко может завести его это опасное увлечение. Думала я и о матери; о том, что, утратив отца, я могу стать более чувствительной, а значит, и более уязвимой, в наших с мамой отношениях. И все же передо мной вновь и вновь возникала безрадостная картина моей жизни в неуютном замке где-то далеко на севере, далеко от той земли, частью которой являюсь я сама; я представляла себя тоскующей всем сердцем по знакомым утренним звукам Широкого Дола. А еще перед глазами у меня то и дело вставал профиль отца – в тот момент, когда он, отвернувшись от меня, во все глаза восторженно смотрел на своего сына и наследника. Он ведь предал меня, предал, хотя сама я тогда еще и помыслить не могла о том, чтобы предать его. Я вздохнула. Собственно, тут с самого начала мог быть только один ответ.
– Да, твой план может сработать, – сказала я.
– Но это возможно только сейчас, – повторил Ральф. – Перемены в настроении Гарри могут произойти уже через год или даже через пару месяцев. Например, если твои родители решат его куда-то отправить для подготовки к поступлению в университет. Тогда наша власть над ним будет полностью утрачена. Так что мой план может осуществиться только нынешним летом. Завтра.
– Завтра? – переспросила я, охваченная внезапным раздражением. – Ты говоришь «завтра»? Ты действительно имеешь в виду завтрашний день?
Темные глаза Ральфа стали совсем черными: он прекрасно понимал то, что мы оба имеем в виду.
– Да, – сказал он. – Именно так.
У меня перехватило дыхание.
– Но почему так скоро? – спросила я, охваченная инстинктивным страхом. И все же сердце у меня забилось в предвкушении некоего быстрого решения всех проблем, способного в один миг обезопасить мое будущее.
– А зачем ждать? – спросил Ральф с жестокой логичностью. – Для меня все равно ничего не изменится. И потом, я верю в твою храбрость и твердость характера, Беатрис. Если ты за Широкий Дол, если ты мечтаешь жить здесь всегда, если ты решилась – а мне кажется, ты решилась, – то зачем ждать? – Он, прищурившись, оценивающе смотрел на меня, и я понимала, какую страшную взрывчатую смесь мы представляем вместе. Без меня он бы никогда не решился на осуществление подобного плана. Без меня у него попросту ничего бы не получилось. Но и я, не прояви он такой настойчивости, никогда бы не смогла сделать ни шагу к осуществлению своей заветной мечты. Мы вели друг друга все дальше и дальше и, словно пара падших ангелов, кружась, опускались все глубже в бездны ада. Я глубоко вздохнула, пытаясь утишить бешеное биение сердца. А рядом, как ни в чем не бывало, что-то весело бормотала река.
Я проснулась, как от резкого толчка, увидела за окном жемчужно-серый летний рассвет и поняла: сегодня я должна кое-что сделать и проснулась так рано именно поэтому. Но прошло еще несколько минут, насквозь пропитанных сном, прежде чем я припомнила, что мне предстоит, и даже тихонько охнула. Ко мне разом вернулись все вчерашние переживания и сомнения, и отчетливо вспомнился наш разговор с Ральфом – картинка была яркой, как эмаль, – мы сидим на бревне, внизу мирно журчит Фенни, и разговор у нас идет о вещах, совершенно безумных: о смерти и предательстве.
Ральф умело выбрал время, чтобы затеять со мной этот разговор, – он, видно, почувствовал, что я несколько утратила душевное равновесие, и легко смог добраться до самых болезненных точек моей ревнивой и замкнутой души, которая всегда жадно требовала: «Любите меня, только меня одну!» Мне мучительно было видеть, что теперь мой отец любит не меня, а Гарри, что он именно с ним предпочитает теперь ездить верхом, вести неторопливые беседы и осматривать наши владения. Все это вызывало в моей душе такую испепеляющую ярость, что мне хотелось разразиться бранью, затопать ногами и постараться причинить им всем столь же сильную боль, какую испытала я. Если бы одного моего желания было достаточно для того, чтобы Гарри вдруг рухнул замертво, я бы этого пожелала – потому что он отнял у меня, пусть даже невольно, мое законное место рядом с отцом. Но больней всего было то, что и сам отец неожиданно выступил против меня, а ведь я неизменно и честно всем сердцем его любила, этого непостоянного, никчемного человека! Да, именно измена отца вызывала в моей душе такое возмущение, такую ярость; именно она делала меня открытой для союза с любым из его противников. Он не сумел должным образом оценить мою любовь и доверие, ту нежную дружбу, что была меж нами, и это лишило меня корней, лишило морали, и некий злой ветер подхватил меня и отнес в тот мир, где любая случайная мысль, любой враждебный отцу план мести мог полностью завладеть моей душой. У меня было такое ощущение, словно я, подобно верному вассалу, принесла ему присягу, а он, мой сеньор, нарушил свою клятву, предал меня. Разочарование и горькая печаль – это еще самые безобидные из тех чувств, что обуревали мной.
А Ральфу удалось облечь в простые слова мой внутренний протест, мое желание не только самоутвердиться, но и отомстить. Ему удалось сделать так, что моя месть звучала как мягкое наказание и казалась чрезвычайно разумной. Хорошо спланированная хладнокровная месть, воплотить которую в жизнь было под силу любому разумному человеку. Весь этот план был настолько логичен, что я ничуть не сомневалась в его правильности. У нас с Ральфом все должно было получиться. И тогда я обрела бы то, чтобы было мне более всего необходимо, – мой Широкий Дол. И к тому же отомстила бы за боль, причиненную мне отцом.
Я уткнулась головой в подушку, чтобы не видеть серых рассветных сумерек, не видеть белых стен своей спальни. Нет, я, должно быть, просто сошла с ума, пока сидела там, над рекой, на поваленном дереве и слушала убедительные доводы Ральфа, голос которого звучал так мягко и настойчиво. Я, наверное, повредилась рассудком, позволив себе не только слушать его речи, но и соглашаться с ним. Какой сладостной мне казалась тогда мысль о том, что мой отец может быть подвергнут мучительным страданиям и поймет, наконец, как я ему нужна. Еще более сладостно было помечтать о том, что и отец, и Гарри неким волшебным образом вдруг исчезли и я осталась в Широком Доле одна и стала сама себе хозяйкой. Как я могла быть столь глупа, поверив, что нечто подобное может произойти само собой и только потому, что я этого захотела! Ведь все это были пустые мечты обиженного и страдающего ребенка. И я действительно проявила опасную неосторожность, поверив этим мечтам.