Пока мои муж и ребенок были в школе, мои отношения с отцом становились бодрыми и рабочими. Отец хотел отвлечь себя от выпивки, но не хотел мешать Джеймсу, поэтому он просил, чтобы я давала ему несложную работу по дому. Отец чистил для меня камин и даже полировал мебель и мыл окна. Казалось, он гордился собой, закончив каждое новое задание, и мы в шутку спорили о том, что должно было послужить ему вознаграждением:

— Сегодня в меню должен быть яблочный пирог со сливками, молодая леди.

— Нет, ты будешь довольствоваться жареным крыжовником, как и мы все.

— Как насчет нескольких ягод черники?

— Сначала иди и собери их, мистер.

Я никогда раньше не испытывала удовольствия от шутливых перепалок с отцом, а они были чудесны. Он хвалил мою еду, и впервые за всю свою жизнь у меня появилось чувство, что я — папина дочка. Я начала понимать ту внимательную заботу, которой Джеймс одаривал Ниам. Этот поздний расцвет любви вознаградил меня за тяжелое детство, неустроенность и трудности. Возможно, это было компенсацией за то, что я потеряла любовь всей своей жизни и была отдана замуж без любви самому порядочному и нетребовательному кандидату.

Хотя мне было жаль, что моя мать умерла, еще больше мне было жаль, что я, а не она, наслаждалась плодами трезвости моего отца. В то же самое время маленькая демоническая принцесса во мне шептала, что, возможно, я имела над ним какую-то власть, которой никогда не было у моей матери. Возможно, я знала секрет, как излечить его от пьянства, и все желания, которые я загадывала, и все, о чем я молилась, наконец осуществилось.

Если наступил день, когда ты начинаешь думать, что получила ответы на все вопросы, это означает, что ты вообще ничего не понимаешь.

Если ты думаешь, что страдала достаточно и что дальнейший путь будет солнечным и прямым, то, завернув за угол, ты увидишь неприступную гору. А когда ты заберешься на эту гору, это еще не означает, что за ней не будет еще одной, а потом еще одной.

Моему отцу было семьдесят лет. Он мучил свою семью вот уже лет пятьдесят и был прощен, прощен и прощен снова. Но с такими людьми, как мой отец, история не заканчивается, пока они не испустят дух. И даже тогда память о них будет лежать камнем в твоем сердце.

Глава двадцать третья

Те полчаса, пока я ждала, когда Дэн вернется от своей матери, были самыми долгими, невыносимыми и ужасными в моей жизни. Когда я услышала, как внизу хлопнула дверь, мне показалось, что я просидела в спальне уже несколько часов.

Дэн сразу поднялся в спальню и увидел, что я лежу лицом вниз на кровати. Он мягко положил руку мне на плечо:

— Детка, ты в порядке?

Назовите меня сумасшедшей психопаткой, которая не знает, когда нужно остановиться, но, как только Дэн дотронулся до меня, я из скулящего котенка превратилась в одержимую безумную женщину.

— Где тебя, черт тебя дери, носило?

— Я приехал домой сразу, как только смог, мне нужно было отвязаться от Тома.

— Да, бьюсь об заклад, этой сучке Ширли было что сказать обо мне?

— Она ничего не сказала, мы все просто волновались за тебя.

Это меня доконало.

— Волновались обо МНЕ?!

Дэн смотрел прямо на меня, и я видела, как его робкое выражение лица на секунду переменилось. Я по-прежнему злилась, но мне удалось сдержаться и не начать снова проклинать его семью, и я только разочарованно протянула:

— А-а-а…

Дэн встал:

— Я пойду вниз и сварю нам кофе.

— Я не хочу кофе!

Дэн повернулся ко мне, посмотрел мне в лицо и сказал:

— Тогда скажи, чего ты хочешь, Тресса, потому что я ломаю голову, пытаясь догадаться.

Он не кричал, но вызывал меня на разговор, сверлил меня глазами со спокойным выражением вроде «тебе-лучше-бы-начать-говорить».

И мне это не понравилось, хотя бы потому, что ответ был: «Я хочу закопать тебя и твою семью в куче дерьма, потом поджечь ее, а пепел развеять где-нибудь в космосе».

— Я просто хочу, чтобы мы с тобой проводили больше времени вместе.

Откуда эта фраза?

Хорошо. Я боюсь сказать правду. Не ту очевидную правду, что семья Дэна убога, и даже не более скрытую, что его мать выводит меня из себя, а еще более глубокую правду. Также известную, как «понимание на подсознательном уровне»: всю подноготную. Почему мне так трудно выносить его семью? Почему для меня так невыносимо делать для него то, чего я не хочу, но чего желает он? Если бы я любила Дэна, я бы стерпела и невыносимое. Если бы мы были созданы друг для друга, я бы с радостью вытерпела скуку, унижения, неловкости, я бы считала их частью брака, я бы приняла их.

Я одержима желанием понять, действительно ли я люблю Дэна настолько сильно, что готова прожить с ним всю жизнь. И иногда я мечтаю о том, чтобы все рассказать и уйти. Но как только мне предоставляется шанс задать этот самый главный вопрос, как только я вижу возможность высказать всю правду и тем самым положить руку на ручку «выходной» двери, я тут же начинаю всячески выражать матримониальную преданность.

Как будто мои заблуждения уничтожают правду и заставляют меня говорить что-то совершенно не то, а потом уже поздно. Можно сказать что-то плохое, а потом взять свои слова обратно, как будто ты совершенно не это имела в виду, но с хорошими вещами такой прием не работает.

«Извини, я не хотела сказать: «Я просто хочу, чтобы мы проводили больше времени вместе». На самом деле я имела в виду: «Я не уверена, что люблю тебя настолько, чтобы всю жизнь терпеть твою семью»».

Просто не срабатывает. И уж, конечно, однажды начав из трусости обелять правду, тебе уже не остановиться.

Дэн подошел ко мне и обнял меня, чуть не задушив.

Он сказал:

— Я был таким эгоистичным, Тресса, что ставил свою семью выше нас.

А потом он принялся рассказывать историю о том, как с его матерью случился удар, когда они все были еще совсем юными; как никто не объяснил им, почему их мать не может нормально говорить, и как этот опыт повлиял на них, что они стали защищать ее от всех волнений. Я удивилась, что Дэн не рассказал мне этого раньше, но была слишком поглощена собой, чтобы волноваться об этом. Я была слишком занята поиском выхода из этого тупика притворной преданности. Если выход и был, мой стыд скрывал его.

И вот я стою перед домом женщины, которую ненавижу, с букетом цветов в руках, с отрепетированным извинением на губах и с сердцем, которое так сильно колотится у меня в груди, как будто хочет выпрыгнуть и загрызть ее.

Эйлин не собиралась ничего упрощать, но от того, что я это знала, мне не стало легче, когда она открыла дверь. Она поприветствовала меня молча, безо всякого выражения, а потом пошла прямо на кухню, где продолжила готовить, как будто меня вовсе не было.